Тургенев в русской культуре - [43]
Тургенев полагал, что «психолог должен исчезнуть в художнике, как исчезает от глаз скелет под живым и теплым телом, которому он служит прочной, но невидимой опорой» [ТП, 5, с. 391], он считал излишними и назойливыми «quasi-тонкие рефлексии» [ТП, 7, с. 64] героев в романах Толстого и стремился к предельной естественности предъявления персонажа. Тургенев действительно создавал преимущественно «далевой образ»[95] героя, подавая его так, какв самойжизни нам дан другой человек, то есть через множество самых разных его проявлений, которые только в совокупности позволяют получить о нем относительно полное впечатление. При таком способе изображения необходимым и очень важным его компонентом оказывается не заполненное словами, возникающее за счет умолчаний, недоговоренностей, словесной подмены пространство свободного взаимодействия между героем и читателем, обеспечивающее свободу тому и другому: герою – от окончательных, безапелляционных приговоров, читателю – для сотворчества с героем и автором.
«Лучшие люди, как и лучшие книги, – это те, в которых много читаешь между строк» [ТП, 6, с. 369], – именно на такое аналитическое, проницательное чтение между строк рассчитаны лучшие герои и лучшие книги Тургенева.
Психологическая метода Достоевского – противоположная. В его романах психологический анализ осуществляется преимущественно через исповедание, самообнажение героя и прямое или косвенное (через подобие-двойничество) «изобличение» его другими персонажами, что делает для читателя прозрачным все, что происходит с героем в каждый конкретный момент. При этом художественный психологизм Достоевского имеет однонаправленный характер: он устремлен к раскрытию причин и мотивов преступления (в широком смысле слова), а не к предъявлению личности во всей ее сложности и полноте; соответственно, он используется при изображении преступников, но не их жертв: ни старуха-процентщица, ни Лизавета, ни Матреша (глава «У Тихона») вообще не имеют права голоса и не представляют для автора интереса в качестве субъектов мысли и чувства[96]. Иными словами, у Достоевского глубина проникновения во внутренний мир человека достигается за счет неизбежного в этом случае отсечения всего «лишнего», выходящего за рамки предмета изображения, что и делает художественную психологию писателя экстремальной, экспериментальной. В данном случае герой самой постановкой своей в романе приговорен к исповеданию, к осмыслению и переосмыслению совершенного или готовящегося поступка, к практически беспрерывному самоотчету и отчету на эту тему, так что кажущаяся свобода самовыражения на самом деле есть вмененная ему автором обязанность. «Он моя жертвочка», «пусть погуляет пока», «он у меня психологически не убежит» – это не только позиция героя-следователя относительно героя-преступника, это стратегия автора относительно героя в романе Достоевского.
В романах Толстого любовно и тщательно изображено «средне– ежедневное состояние человека» (Скафтымов); в романах Гончарова – среднеежедневное социально детерминированное самоощущение героя; в романах Тургенева на фоне среднеежедневного состояния большинства предъявлено дерзкое устремление к идеалу, трагическое противостояние давлению ежедневности героев-одиночек. А в романе Достоевского «среднеежедневного» нет вообще, роман Достоевского – своего рода художественная лаборатория для испытания «крайних уклонений»[97]. Герои Достоевского – «одного безумия люди», которые стремятся из недр данной им изначально или рукотворной невыносимости выкрикнуть, выплеснуть в ненавистное лицо мира свой «репортаж с петлей на шее». Соответственно и психология здесь экстремальная – патопсихология или, иначе, экспериментальная психология.
Сопоставляя художественную стратегию Тургенева и Достоевского, Бялый подчеркивал, что у Достоевского дано «заострение психологического состояния, доведенное до трагического гротеска, до фантастики, до беснования», «понять явление для Достоевского значит довести его до предела, до “последней стены”», а «у Тургенева такого рода психологический анализ был бы невозможен». Однако это действительно существующее различие отнюдь не означает, что Достоевский, как полагает Бялый, идет «дальше Тургенева»[98], как не означает и то, что он идет дальше Толстого или Гончарова, – они все просто идут разными художественными путями.
§ 3
В центре романного мира и у Тургенева, и у Достоевского, в отличие от Гончарова и Толстого, находится герой-идеолог или герой, выступающий объектом идеологического воздействия / субъектом идеологического выбора. Соответственно, идеологическая проблематика становится важнейшим конструктивным элементом сюжета.
Именно в качестве идеолога сначала предъявляется, затем дискредитируется и в конце концов реабилитируется Рудин. Идеологическое наполнение образа Лаврецкого не столь тотально, но очень существенно: не только его полемика с Паншиным и Михалевичем, но и его жизнь между Россией и Западной Европой и его выбор сначала Варвары Павловны, затем Лизы, безусловно, имеют идеологическую подоплеку. В романе «Накануне» идеологией пронизаны отношения между главными героями, ею предопределена логика сюжета: идеология является сутью и стержнем личности Инсарова, в ней видит высокое предназначение и смысл жизни Елена Стахова, о ней не без зависти говорит «резонер» Шубин, формулирующий ключевую идею романа «когда у нас народятся люди?», которая эхом отзовется в «реальной критике» и реальной жизни: «Когда же придет настоящий день?». Как идеолог с самого начала дан Базаров; первые одиннадцать глав романа «Отцы и дети» структурированы и содержательно предопределены его противостоянием (идеологическими «схватками») с Павлом Петровичем, а последующее развитие сюжета является проверкой личностной, в том числе идеологической, состоятельности героя.
