Тургенев в русской культуре - [45]

Базаров крайне неохотно втягивается в обсуждение идеологических вопросов, и в то же время он гораздо больше и свободнее высказывается на множество других тем. «Теория» его, постулаты которой по ходу полемики с Павлом Петровичем облекаются в блестящую афористичную форму, в отличие от теории Раскольникова, не выстраивается в цельную концепцию, не поддается изъятию из романа и рассмотрению в качестве отдельного интеллектуального продукта, она вообще не существует в отрыве от ситуативных высказываний ее носителя. И обращается он с ней очень свободно. Прекраснодушные мечты Аркадия парирует неожиданным для нигилиста замечанием: «вот, сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать… А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет… да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?». На явление Павла Петровича, вознамерившегося принудить «плебея» к участию в феодальном поединке, реагирует опять-таки весьма нестандартно: «С теоретической точки зрения дуэль – нелепость; ну а с практической точки зрения – это дело другое». Совершенно очевидно, что в данном случае нет не только мономании, присущей Раскольникову, но и никаких идеологических догм. Базаров рассуждает и ведет себя как свободный человек, «его ум противится любым заданным предпосылкам и окончательным решениям, и это даже не принцип, а неотъемлемое, органическое свойство его мышления. Сам тип его мышления исключает всякую законченность и нормативность, исключает все, что может как-то ограничить его критицизм»[104].

В основе базаровского взаимодействия с теорией лежит свобода – интеллектуальная и психологическая свобода от «авторитетов», от навязанных «принципов», от маниакального и механического следования по намеченной колее, то есть от всего того, чем придавлен Раскольников, у которого нет «ни свободы рассудка, ни воли», чтобы вовремя остановиться и отказаться от проклятой «мечты» своей.

Герой-идеолог Достоевского – заложник собственной идеи, он лишен широты обзора (той самой жизненной рамы, то есть жизненного контекста – свободного, неангажированного), лишен свободы выбора и свободы действий, он заряжен исключительно на реализацию, проверку идеи – любой ценой, и вся система персонажей вокруг него, и все обстоятельства его собственной и сопредельных жизней выстраиваются таким образом, что выскочить из замысленного эксперимента, свернуть в сторону, отказаться от чудовищных намерений он не может.

Герои Достоевского с самого начала своих романов (и это прямо указано в тексте) обречены исполнить возложенное на них идеологическое и художественное задание: Раскольников и Рогожин буквально, Иван и Дмитрий Карамазовы фигурально – убить; князь Мышкин, Настасья Филипповна, Федор Павлович Карамазов – погибнуть; Раскольников и Иван Карамазов – довести идею крови по совести или от безбожия до ее исполнения; «бесы» на то и бесы, чтобы продемонстрировать одержимость и погибнуть и/или погубить. Более того, герой Достоевского нередко и задуман под соответствующее деяние: «Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностию, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева; но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству» [Д, 29(1), с. 141]. Тип, соответствующий злодейству, – это формула создания детерминированного героя, ибо никакую штуку удрать со своим автором, в частности уклониться от предписанной участи, такой «тип» уже не может.

Самые несвободные герои Достоевского – именно идеологи, фанатики, одержимые идеей-страстью: Раскольников, Шатов, Кириллов, Шигалев, Верховенский-младший, до определенного момента Подросток, Иван Карамазов. Не свободны и герои, у которых страсть превращается в idée fixe. «Олицетворенный бред и горячка» – это самоопределение Подростка подходит к Мармеладову, Катерине Ивановне Мармеладовой, Мите Карамазову, Рогожину, Настасье Филипповне, Аглае и т. д.

Самые свободные, вменяемые герои Достоевского – Соня Мармеладова, князь Мышкин, Алеша Карамазов. Они живут преимущественно сердцем, но сердца их бьются не затмевающей рассудок страстью, а любовью, и не к себе, а к другим. Ум их не спеленут догматикой, хотя они тоже свою мысль имеют – но эта мысль не заслоняет от них дерево, ребенка, клейкие листочки. Правда, на мгновение и князь Мышкин срывается в идеологическое неистовство, но тем ценнее его способность выйти из этого опасного состояния и устремиться навстречу обращенному к нему чужому слову – в то время как идеологи-фанатики слышат только самих себя.

Заметим, что Базаров совершенно свободен и от того зловещего варианта детерминированности, который пророчит атеистам Достоевский, убежденный и убеждающий в том, что в отсутствие бога все позволено. В отличие от нигилистов-богоискателей, Базаров отнюдь не движется к вседозволенности, не разрушается личностно и не превращается в обезумевшего мстителя-бунтаря. Как уже говорилось, герою Тургенева в конечном счете существенно ближе «идиот» Мышкин, чем нигилист Раскольников.