Тургенев в русской культуре - [47]

На поверхности романа «Преступление и наказание» проблема отцов и детей как будто не просматривается, не формулируется, однако Раскольников, замахнувшийся на закон, покушается на сложившиеся социальные устои, мораль, традицию, а это атрибуты отцов, которых в романе символизирует и представляет не Пульхерия Александровна, остающаяся вполне конкретной несчастной матерью своего идейно свихнувшегося сына, а «закоченелый человек» – следователь Порфирий Петрович: он ведь не просто преступника в тупик загоняет, он единственный вступает с Раскольниковым в идеологическую схватку. Схваткой называет свой поединок с Базаровым Павел Петрович – тоже единственный последовательный и непримиримый идейный оппонент Базарова.

Оба П. П. играют чрезвычайно важную роль в своих романах, однако, при всем своем содержательно-функциональном сходстве, «сделаны» они совершенно по-разному: Павел Петрович Кирсанов – целостный человек, со своей судьбой, характером, взглядами, привычками, мы узнаем его прошлое, видим настоящее, понимаем безрадостность жизненной перспективы, то есть получаем о нем объемное, разностороннее представление. Порфирий Петрович предъявлен исключительно в своей обращенной к Раскольникову ипостаси – как расследователь преступления и преступника. Если Павел Петрович существует и помимо Базарова, для себя самого, то Порфирий Петрович – исключительно для Раскольникова, в связи с ним.

Вообще персонажный мир в романе Достоевского формируется отчасти по классицистическим лекалам: односторонность и функциональность большинства персонажей очевидна. В «Отцах и детях» тоже есть «усеченные» до одной-двух функций герои: те же Ситников и Кукшина – но они находятся на задворках романного мира, на заднем плане. А в «Преступлении и наказании» практически все герои взяты в предопределенном сюжетным предназначением ракурсе. У Достоевского, по определению Бахтина, «две мысли <…> – уже два человека, ибо ничьих мыслей нет, а каждая мысль представляет всего человека»[107], но это, в свою очередь, означает, что человек сводится к своей мысли или к мысли другого о себе, измеряется ею и в немалой степени равен ей. Старуха-процентщица, находящаяся в самом низу романной иерархии, – абсолютное и практически абстрактное, бессловесное зло, «китайский мандарин» (Бальзак, «Отец Горио»), лишенный каких бы то ни было теплых, жалких, человечных черт. Петр Петрович Лужин – корыстный и расчетливый подлец: сказано ему и о нем Родионом Романовичем: «А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать», – это он и демонстрирует. Романтическим злодеем с благородными жестами предстает Аркадий Иванович Свидригайлов. Так же однонаправленно-функциональны пьяница Мармеладов, заезженная кляча Катерина Ивановна. Так поначалу подана и святая-проститутка Соня Мармеладова – «вечная Сонечка, пока мир стоит». Двойничество и есть наиболее яркая и очевидная форма проявления этого аналитического, как его определил Г. Фридлендер, принципа обустройства персонажного мира в романе Достоевского, причем в «Преступлении и наказании» есть психологическая мотивировка такого подхода: избирательность и предвзятость взгляда Раскольникова на окружающий мир.

Тургеневские герои в абсолютном своем большинстве в такую схему не укладываются, они существуют не для того, чтобы поспособствовать главному герою «мысль разрешить» и эту мысль собою проиллюстрировать, они существуют в связи с ним, но и сами по себе, для себя. У Павла Петровича, Николая Петровича, Аркадия, Фенечки, Анны Сергеевны Одинцовой, ее сестры Кати, Василия Ивановича и Арины Власьевны Базаровых есть собственные лица и судьбы, собственная, пусть и небольшая по объему, часть романного пространства, в котором они располагаются в качестве его самоценных, суверенных обитателей.

Таким образом, персонажная система «Преступления и наказания» строится во многом на тех же соотношениях, что и персонажная система «Отцов и детей», однако сами персонажи сделаны абсолютно по-разному: Достоевский абсолютизирует функционально значимые в рамках сюжета черты героя, а воссоздание жизнеподобной полноты характера вообще не входит в его задачи; Тургенев, напротив, преследует именно эту цель: создает полномерные социально-психологические портреты героев, рисует характеры, лица – обращенные друг к другу, но при этом отдельные, самоценные.

По-разному строятся и сюжеты идеологических романов Тургенева и Достоевского.

Тургенев был убежден в ущербности и стеснительности любой системы, ограничивающей свободу обзора и полноту картины: «Системами дорожат только те, которым вся правда в руки не дается, – писал он Л. Толстому, – которые хотят ее за хвост поймать; система – точно хвост правды, но правда как ящерица: оставит хвост в руке, а сама убежит: она знает, что у ней в скором времени другой вырастет» [ТП, 3, с. 75].

Достоевский, напротив, по определению А. Штейнберга, «систематик»: «Он систематизирует все противоборствующие в современности мировоззрения, воплощая их в жизнь, превращая идеи в действующие монады и прослеживая судьбу каждой из них в последней ее конкретизации; он, одним словом, создает “мир из миров” и “мыслит мирами, целыми сознаниями”»