Тургенев в русской культуре - [48]
Однако там, где Бахтин слышит свободное звучание неслиянных голосов, Вячеслав Иванов улавливает их контрапунктическую центростремительность, обнаруживает железные звенья логической цепи и на этом основании возводит роман Достоевского к типу романатеоремы[111].
Действительно, если тургеневский сюжет – это разностороннее раскрытие личности и характера героя-идеолога, погруженного в естественный жизненный поток, то сюжет Достоевского – предопределенное движение героя по изначально и однозначно заданной траектории идейного преступления.
Система персонажей и композиция сюжета романа «Преступление и наказание» демонстрируют ту самую математическую ясность плана, которую Леонтьев усмотрел в «Накануне» и которая у Тургенева далеко не так безусловна, к тому же облечена в жизнеподобную сюжетно-изобразительную плоть, у Достоевского же, напротив, многократно усилена «страшною теоретичностью» [Д, 13, с. 329] героя, поставившего перед собой экспериментальные, то есть искусственные, насильственные относительно естественного течения жизни задачи. По этой причине определение роман-трагедия представляется не вполне корректным применительно к творчеству Достоевского: здесь нет трагического героя в классическом смысле этого слова, а соответственно, нет и трагической коллизии. В судьбе Родиона Раскольникова, как и в судьбах других идеологов Достоевского, не слышна поступь рока, их трагедии – надуманные, рукотворные, экспериментальные, «результат злой воли, актуального зла»[112]. Логику романной судьбы героя-идеолога Достоевского очень точно описывает Порфирий Петрович: «теорию выдумал» – по ней преступление совершил – «вышло-то подло» – да сам-то теоретик «все-таки не безнадежный подлец» (вариант Ставрогина: безнадежный подлец).
Сюжет «Преступления и наказания» строится как путь к преступлению через цепь аргументов pro и contra, первые преобладают количественно, а главное – удобно укладываются в ту соблазнительную арифметику, которая владеет сознанием героя. Романные события могут показаться рядом совпадений, случайностей и чудес (таковым, в частности, выглядит невероятный по всем обстоятельствам и все-таки случившийся благополучный уход с места преступления). Но ни случайностей, ни чудес здесь нет. Судьба Раскольникова – во власти жесткой, целенаправленной авторской воли. Фраза «на преступление-то словно не своими ногами пришел» имеет не только психологический смысл, который вкладывает в нее Порфирий Петрович, но и сюжетно-технологическое наполнение: не своими ногами, а по воле автора должен был герой дойти до последних столбов. «…Слишком уж все удачно сошлось… и сплелось… точно как на театре», – комментирует Зосимов очень близкую к действительности разумихинскую интерпретацию «участия» Миколки в преступлении, но действительность с участием Раскольникова еще более фантастична, еще более «точно как на театре».
Автор не просто обеспечивает герою свободу для проведения эксперимента (проверки теории), он его принуждает к этому, а затем – опять-таки принудительно – оставляет в тисках «свободного» самоистязания, в полном соответствии с принципом, сформулированным Порфирием Петровичем: «Да пусть, пусть его погуляет пока, пусть; я ведь и без того знаю, что он моя жертвочка и никуда не убежит от меня!».
Полифоническая субъектная горизонталь в романах Достоевского взнуздывается и обуздывается сюжетной вертикалью, воплощающей верховную авторскую волю, которая неотвратимо направляет романное действо от преступления, отступления, дерзновения – к наказанию. Раскольникову, как и Мите Карамазову, в этом смысле еще очень повезло, ибо их каторга – точка падения, от которой возможен и даже спрогнозирован подъем вверх, в то время как романные финалы судеб князя Мышкина и Ивана Карамазова безысходны, не говоря уже о перечеркнутом самоубийством Ставрогине и разгроме его «последователей».
«Для Тургенева человек – движим, для Достоевского он – двигается»[113], – утверждает Ю. Никольский. Однако это не так.
Как показано выше, герой Достоевского движим железной авторской волей, обречен перетащить на себе свое идейное преступление, зажат цепью специально организованных обстоятельств, предопределяющих его путь.
Герой Тургенева движется свободно и дерзко, он погружается в естественный жизненный поток, сталкивается с другими героями, ставится в универсальные ситуации испытания (дружба, любовь, сыновство-отцовство), в которых он должен продемонстрировать свою личностную состоятельность. Рано или поздно на него обрушивается неподвластная индивидуальной воле сокрушительная волна – стихийная, природная сила. Она может смести и сметает в конце концов человека, но она не отменяет его свободы и дерзновения в рамках отмеренной ему жизни.
Разумеется, целенаправленная авторская воля определяет и ход событий в «Отцах и детях», но происходит это совершенно по-другому, чем в романе Достоевского.
