Тургенев в русской культуре - [40]
Так или иначе, очевидно, что роман Тургенева традиционно заносится в одну типологическую нишу с романом Гончарова, как бы эта ниша ни называлась (монологический роман, психологический роман, «персональный» роман испытания и т. д.).
Изредка делались попытки включения романа Тургенева в другую – противоположную – типологическую группу, в частности О. Н. Осмоловским было высказано предположение, что романы Тургенева и Достоевского «по своей творческой цели, жанровой природе и структуре <…> значительно ближе друг к другу, чем к произведениям других писателей»; соответствующую жанровую модификацию Осмоловский предлагал назвать «идеологический трагедийный роман»[84].
Подробный сопоставительный анализ романных жанровых форм Тургенева и Достоевского был осуществлен в нашей работе 2007 года[85]. В ней была выведена жанровая формула тургеневского романа (в сопоставлении и по контрасту с романом Достоевского), которую мы, с уточнениями и дополнениями, представим здесь.
Однако прежде следует хотя бы коротко объяснить необоснованность, с нашей точки зрения, типологического объединения романов Тургенева и Гончарова.
Внешние содержательные переклички весьма общего характера, обусловленные, как совершенно справедливо заметили еще участники «товарищеского суда», общностью того жизненного материала, из которого произрастало творчество обоих романистов, не может быть основанием не только для обвинений в плагиате, но и для историко-литературного «реванша» Гончарова как пролагателя эстетических путей, по которым вслед за ним якобы устремился Тургенев. Гончаров сам, по-своему, ревниво и несправедливо ее интерпретируя, объяснял принципиальную разницу между собственной и тургеневской художественной стратегией – ту самую разницу, которую в статье «Что такое обломовщина?» очень точно сформулировал Н. А. Добролюбов. То, что Гончарову представлялось эскизностью и легковесностью тургеневских сочинений, в которых, по его мнению, не было сущности, связи и «целости взятого круга жизни» [см.: ТП, 3, с. 602], то есть всего того, что составляло основу его собственной художественной манеры, обусловлено было разностью предмета изображения и противоположностью эстетических задач. Гончаров, как указывает Добролюбов, был наделен «уменьем охватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его», но для этого и сам предмет должен был сложиться, определиться, оформиться, дабы под пером художника стать его «полной принадлежностью»[86]. Тургенев же ориентирован не на сложившуюся, устоявшуюся социальную жизнь, а на текучую, чреватую подспудными переменами действительность, для него характерно исключительное «чутье к живым струнам общества» – именно поэтому современники так остро отзывались на его создания: «если уж г. Тургенев тронул какой-нибудь вопрос в своей повести, если он изобразил какую-нибудь новую сторону общественных отношений – это служит ручательством за то, что вопрос этот действительно подымается или скоро подымется в сознании образованного общества, что эта новая сторона жизни начинает выдаваться и скоро выкажется резко и ярко перед глазами всех»[87].
Гончаров стремился показать характерологическую состоятельность, полноту и – детерминированность, то есть укорененность в почве, изображаемого явления. Обломов – продукт среды и обстоятельств, результат многовекового существования определенного социального уклада. Это ни в коей мере не отменяет его человеческой уникальности, но это принципиально отличает его (как и обоих Адуевых) от Рудина, Елены Стаховой, Инсарова и особенно – от вершинного в творчестве Тургенева Базарова (как вершинным созданием Гончарова является Обломов). За Обломовым – воскресающая в его сне, неистребимая в нем самом, укорененная в национально-историческом бытии Обломовка, его характер и образ жизни предопределен и запрограммирован ею. А у «самоломаного» Базарова нет Обломовки, и нет предыстории, и в родительском доме он гость едва ли не в большей мере, чем в доме Кирсановых. Он, конечно, по-мальчишески самонадеянно преувеличивает человеческие возможности, когда бросает Аркадию: «А что касается до времени – отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня», – но у него есть основания так говорить, ибо он действительно из тех, кто в пределах отведенного ему времени движется против общего потока, кто делает себя сам – не по заданным лекалам, а по собственному усмотрению и выбору.
Гончаров мыслит антиисторически – в том плане, что он рассматривает «разнородные преходящие приметы своего времени не просто широко, суммарно, но возводит их к неким “главным”, или “коренным, “племенным”, “основам” жизни в целом – русской и мировой»[88]. Герой Гончарова вписан не только и даже не столько в современность, сколько в жизненный круговорот, в котором все предопределено извечным порядком вещей, в том числе законами природы.
Тургенев, безусловно, историк, художественный аналитик
