Тургенев в русской культуре - [38]
И личная драма Лаврецкого и Лизы Калитиной незримыми, но прочными нитями связана с устоями мира, в котором они взращены и которому принадлежат.
Тема любви получает в этом романе совершенно удивительное по своей поэтической силе и выразительности решение. С одной стороны, трогательный романтический дуэт Лаврецкого и Лизы сопровождается нарастающей параллельно ему и в неразрывной связи с ним темой старого музыканта Лемма, который, при виде рождающегося на его глазах чувства, стряхивает с себя бремя застарелого горя, болезней, неудач и, вдохновленный чужим, но не чуждым ему счастьем, создает гениальную музыку – гимн торжествующей любви. Но за минутным торжеством следует крушение всех надежд – и, как отражение и следствие его – угасание, творческая смерть так и не реализовавшего свой гений композитора. С другой стороны, в пронзительную мелодию любви, еще в момент ее зарождения перебиваемую дилетантскими музыкальными упражнениями Паншина, чудовищным по своей «невинной» пошлости диссонансом вторгается лукавая и веселая «шансонетка» Варвары Павловны, и сложный, драматический, пронзительно лиричный дуэт чистых и высоких душ заглушается простеньким, бойким дуэтом дилетантов-имитаторов, а мелодия Лаврецкого и Лизы растекается двумя отдельными трагическими темами.
Личное и общественное в этом романе глубинно связаны, переплетены: Варвара Павловна увозит Лаврецкого с родины и собою олицетворяет чуждое ему, легковесное начало. Но соблазнился этим началом, повлекся к нему и за ним он сам – по неопытности, простодушию, наивности, так или иначе, совладать с ним, перебороть и усвоить, присвоить его, сделать своим он не сумел. Лиза для Лаврецкого – воплощение национального мира и национального духа, но и она ускользает от него, и ее суровый, тяжкий, в том числе и для нее самой, выбор ему чужд и непонятен, но вот тут-то ему и приходится продемонстрировать на деле свою готовность смириться перед народной правдой, одну из ипостасей которой и предъявляет Лиза. Однако это смирение, как и исполнение взятых на себя обязательств – «он сделался действительно хорошим хозяином, действительно выучился пахать землю и трудился не для одного себя; он, насколько мог, обеспечил и упрочил быт своих крестьян» – не только не сделало его счастливым, но и не дало удовлетворения, ощущения правильно прожитой жизни, которое будет, например, у Николая Петровича Кирсанова.
В романе «Дворянское гнездо» перед читателем проходит настоящий парад разнообразных лиц, которые действительно прежде всего и главным образом являют собой социально-исторические типы и типичностью своей во многом исчерпываются, но главный герой опять, как в «Рудине», перерастает свою социальную роль и оказывается не столько средним человеком, как обычно оценивают и характеризуют Лаврецкого[77], сколько человекомпосредине – на пересечении разных взглядов, оценок, обращенных к нему запросов; человеком, пребывающим в состоянии необходимости выбора и оставляющим за собой право не только на этот выбор, но и на выход за его рамки – в экзистенциальную, не детерминированную никакими внешними обстоятельствами сферу внутреннего, закрытого от чужих глаз существования.
Если Рудин обретает эту срединность, нерешенность, обеспечивающую и утверждающую его личностную безотносительную ценность и свободу, благодаря сюжетному слому и сюжетным пристройкам, изменяющим логику раскрытия характера, то Лаврецкий с самого начала романа личностнобольше любых аттестаций и собственных внешних поступков-проявлений. Характерна в этом плане сцена в начале романа, когда он впервые появляется в доме Калитиных. Марья Дмитриевна, по простодушной примитивности собственной натуры, пытается навязать ему приличествующую, с ее точки зрения, роль страдальца. Эти попытки категорически пресекаются довольно резким по тону ответным вопросом, здорова ли она сама, и охлаждающим предположением, что ей не по себе. Обиженная Марья Дмитриевна свое недовольство отказом собеседника соответствовать ее ожиданиям выражает про себя «нецеремонно», но весьма показательно: «…видно, тебе, мой батюшка, всё, как с гуся вода; иной бы с горя исчах, а тебя ещё разнесло». И повествователь подтверждает: «Лаврецкий действительно не походил на жертву рока», – о чем свидетельствует портрет героя, который представляет его красавцем, богатырем и только легкими, скользящими деталями намекает на душевное состояние, которое далее будет приоткрываться деликатно и постепенно.
Любопытная параллель обнаруживается в воспоминаниях Леонтьева, который рассказывает о том, как он, познакомившись с Тургеневым, обрадовался, что тот внешне «гораздо героичнее своих героев», «такой большой и здоровый», – и простодушно высказал это вслух. Однако Тургенев этим речам явно не обрадовался: у него вдруг «совсем изменилось лицо: оно стало мрачно, глаза сделались задумчивые, даже грустные». Леонтьев предполагает «одно из двух: или мои слова “здоровый, сильный человек” напомнили ему о тяготивших его недугах, рассказывать о которых он не желал; или, напротив того, речь моя так сильно понравилась, что он нашел нужным скрыть от меня свое удовольствие»
