Тургенев в русской культуре - [37]
В повести все центрировано вокруг главного эпизода, главного сюжетного задания: Гагин интересует рассказчика, а вместе с ним и автора исключительно постольку, поскольку он участвует в отношениях Аси и господина Н. Н. и выступает своеобразным двойником Н. Н.; у Гагина нет собственного художественного пространства, собственной сюжетной линии. Роману свойственна «композиционная разветвленность»[72]. Уже в «Рудине», кроме заглавного героя, свое сюжетное пространство имеет Наталья, по ходу повествования свою собственную линию «отвоевывает» выполнявший поначалу исключительно резонерские функции Лежнев. В последующих тургеневских романах сюжетное разветвление станет явственнее и число персонажей, существующих не только для главного героя, но и для самих себя, существенно возрастет.
Романическое мастерство Тургенева в полном его блеске будет предъявлено уже в романе «Дворянское гнездо».
Если сюжетное движение «Рудина» можно сравнить с течением канала, нарочито изогнутого в конце пути, то сюжет «Дворянского гнезда» течет вольно и прихотливо, как река, которая сама по себе, без стороннего усилия и воздействия движется меж естественных берегов. Разумеется, это тоже движение по плану, оно тщательно продумано и выверено в каждом своем повороте-изгибе, но при этом так организовано и воссоздано, что читатель не чувствует направляющей авторской воли – показалось же Гончарову, что организующего начала здесь нет вообще. Не менее интересен с этой точки зрения и отзыв Салтыкова-Щедрина: «Я давно не был так потрясен, но чем именно – не могу дать себе отчета»[73].
Даже «реальный критик» Добролюбов, целенаправленно использовавший литературное произведение для извлечения из него социально полезных выводов, по поводу «Дворянского гнезда», по собственному признанию, не смог дать отчета, вернее, решил этого не делать. Заметив, что «Лаврецкий принадлежит к тому роду типов, на которые мы смотрим с усмешкой», усмехнуться в данном случае не смог, а признался, что «над таким положением поневоле задумаешься горько и тяжело», и не стал ввязываться в полемику по поводу отразившегося в романе «огромного отдела понятий, заправляющих нашей жизнью», а просто разделил «единодушное, восторженное участие всей читающей русской публики»[74]. Это очень показательная с точки зрения силы эстетического воздействия реакция, так как по своему общественно-политическому наполнению «Дворянское гнездо» едва ли не более острая вещь, чем «Рудин». В то время как «люди рудинского закала», по мнению Добролюбова, к моменту написания «Дворянского гнезда» потеряли «значительную долю своего прежнего кредита» – в новой ситуации «Рудиным просто делать нечего»[75], – Лаврецкий, принадлежа уходящему в прошлое социально-эстетическому миру дворянских гнезд, в то же время олицетворяет стоящую перед выбором Россию. В нем и его судьбе сошлись по крайней мере три основные социально-исторические тенденции: с одной стороны, приверженность инерции (традиции), тяготение к стабильности, тишине, «сну» – «байбачеству»; с другой – неизбежная вовлеченность в текущие сложные и болезненные процессы социальных преобразований; с третьей – необходимость идеологического самоопределения, выбора между умеренным славянофильством, в пику негативному личному опыту пребывания за границей, идеализмом рудинского типа, представленным Михалевичем, и либерально-западнической позицией, декларируемой «государственником» Паншиным.
Автор очевидно симпатизирует герою, предпочитающему народную правду и готовому к «смирению перед нею», жаждущему «пахать землю <…> и стараться как можно лучше ее пахать», ибо его выбор не умозрителен, а оплачен личным опытом страданий и скитаний. По наблюдению Б. Ф. Егорова, именно в тургеневском цикле статей Аполлона Григорьева, в его размышлениях о Лаврецком, «появляется зародыш будущего “почвенничества”, идеологии, которую Григорьев станет подробно развивать вместе с Достоевским два года спустя»[76].
Спор о путях развития России между представителями разных идеологических течений не разрешен в романе, ибо в самой жизни он, в сущности, еще только набирал остроту, и Тургенев вновь и вновь будет возвращаться к нему в «Накануне», «Отцах и детях», «Дыме», «Нови». В «Дворянском гнезде» взыскующее о завтрашних путях развития настоящее через пространную, разноликую историю рода Лаврецких тесно сопряжено с прошлым, которое отнюдь не кануло в лету. Герой не только подпитывается и укрепляется воспоминаниями – отнюдь не идиллическими, между прочим, картинами жизни дворянского гнезда – но и незаметно для самого себя поддерживает старый уклад: в то время как он
