Тургенев в русской культуре - [36]
В итоге возникает принципиально иная, нежели данная изначально, новая двойственность: это уже не расхождение между поведением и внутренней сущностью героя, и не только глубинная его личностная противоречивость, но – несовпадение субъективной устремленности к идеалу и объективной невозможности ее реализовать по причине неготовности почвы, на которую падают семена. Финальный Рудин из Гамлета преображается в Дон Кихота с судьбой Вечного Жида.
Еще раз подчеркнем: сюжетный «довесок» к основному повествованию, состоящий из двух фрагментов (XII глава в которой нет Рудина, но есть разговоры о нем по прошествии двух лет после главных событий, и эпилог, действие которого происходит еще несколько лет спустя с участием Рудина), не закругляет-договаривает заданные темы, а, вопреки традиционной сюжетной логике, выворачивает наизнанку первоначальную трактовку, оспаривает не только частную лежневскую точку зрения, но и ту авторскую концепцию, в свете которой подавался герой в «основном» сюжете.
Убедительно показав эффектно философствующего героя-идеалиста и сюжетно продемонстрировав его жизненное фиаско, автор словно сам спотыкается об эту линейную, однонаправленную доказательность, в которой господствует заданность, тенденция, а значит – полуправда, если не ложь, и, в ущерб художественной стройности, но во имя художественной правды там, где следовало поставить точку, вдруг заводит речь с другого конца. Если первые одиннадцать глав – это аргументы против героя, то двенадцатая глава и эпилог – это аргументы в его пользу, контраргументы, не перекрывающие все обвинения (в частности, печальную историю забвения героем собственной матери), но уничтожающие однозначность и безапелляционность ранее вынесенного приговора.
Несовершенство, недорешенность романной структуры (конструктивная двойственность) оказывается в данном случае своеобразным эстетическим аналогом «неоконченного существа», которому роман посвящен, и с этой точки зрения эстетически оправданна. Именно в «Рудине» впервые была предъявлена собственно тургеневская романная формула, которую Пумпянский определил как «роман лица»[67]. И при всей важности решения вопроса «об историческом значении героя»[68], вопрос о его личностной значимости и ценности в конечном счете гораздо важнее, ибо именно это делает роман бессмертным, именно это выводит его на общечеловеческий простор.
Вряд ли можно согласиться с тем, что «роман и повесть Тургенева являются разными формами осмысления подчас одних и тех же или родственных явлений действительности»[69]. В том-то и дело, что в романе и повести Тургенева осмысляются принципиально разные явления. И разность эта отнюдь не исчерпывается тем, что, в отличие от романа, «событие в повести всегда мыслится в прошлом»[70], а действие романа разворачивается в настоящем, – тургеневский роман не только на уровне хронотопа, но на всех своих уровнях строится принципиально отличным от повести образом.
Личность героя во всей ее сложности, противоречивости и полноте, в разных ее проявлениях, с разных точек зрения поданная, не только на rendez-vous (это удел повести), но в разных ситуациях и положениях испытанная, – вот что является главным предметом изображения в тургеневском романе. А поскольку эта личность укоренена во времени и в определенном смысле действительно является исторической, то ее драма всегда сопряжена с идеологической проблематикой.
По поводу «Вешних вод» Тургенев писал: «Моя повесть <…> едва ли понравится: это пространно рассказанная история о любви, в которой нет никакого ни социального, ни политического, ни современного намека» [ТП, 9, с. 195]. Однако даже если эти намеки в повести есть, они остаются не более чем намеками. В повести не может быть сюжетно выраженного идеологического напряжения. Идеологическая полемика – жанровый атрибут романа, так как она предполагает развернутый диалог, спроецированный на соответствующий социальный фон, что разрушительно для центростремительной компактности, необходимо присущей повести. «Длить споры» невозможно в рамках малой формы, нужен нерегламентированный сюжетный простор, который предоставляет только роман. В «Рудине» этот простор создается, как уже показано, отчасти за счет художественной цельности, автору приходится к основному сюжету сделать контрастирующие с ним пристройки, чтобы придать полемический объем заданной теме, полнокровность образу главного героя и архитектурную устойчивость (при всем ее несовершенстве в данном случае) романной конструкции.
Еще несколько важных отличительных романических черт.
В повести в центре внимания эпизод из жизни героя – например, «история о любви». В центре тургеневского романа – сам герой. Батюто пишет, что «внешне схема любовной коллизии в романе Тургенева (Наталья – Рудин – Волынцев) выглядит как сжатое во времени и пространстве повторение “избитых” сюжетно-композиционных положений женского романа, высмеянных самим же писателем в статье о “Племяннице”»
