Тургенев в русской культуре - [136]

– Как это, Л.H., вы помните?

Л. Н. рассмеялся и сказал:

– Ведь вы же помните в своей музыке, а наш брат в своем деле помнит.

Л. Н. сказал по поводу “Нови”, что не разделяет обычного отрицательного отношения к этому роману и считает его очень удачным. Между прочим, он находит удачным и вовремя замеченным новый тип Соломина»[398].

Толстой не совсем точно воспроизвел романную ситуацию – Сипягина в этой сцене нет вообще, а Марианну в луче солнца видит Нежданов: «Солнечный свет, перехваченный частой сеткой ветвей, лежал у ней на лбу золотым косым пятном – и этот огненный язык шел к возбужденному выражению всего ее лица, к широко раскрытым, недвижным и блестящим глазам, к горячему звуку ее голоса». Случайная фактическая ошибка Толстого в данном случае оттеняет и подчеркивает силу эстетического впечатления, которое оказалось незабываемым и проснулось по ассоциации при взгляде на солнечные полосы в лесу.

Тургенев живет в памяти Толстого как часть его собственной, в том числе семейной, жизни, он упоминается как ее живой свидетель и участник. Заговорили о брате Николае – и Толстой замечает: «Это человек, о котором справедливо сказал Тургенев, что у него не было ни одного из тех недостатков, которые необходимо иметь, чтобы быть писателем»[399]. Или – «За обедом ели какую-то птицу. Л. Н. рассмеялся и спросил, не кукушка ли это, и рассказал по этому поводу:

– Тургенев, когда был в Ясной, сказал, что мясо кукушки очень вкусно. Когда он уехал, захотели попробовать. Приготовили, но отведать решились только я и Варенька (другая племянница Л. H.). Варенька поела довольно много, и ее всю ночь рвало. Потом я всегда дразнил ее, что когда кукует кукушка, ее тошнит. Вообще ее дразнили этой кукушкой»[400].

Размышляя о духе времени, Толстой приводит характеристику интеллигентной молодежи, которую когда-то дал крапивенский купец Гурьев: «Да вот, погляжу я на ваших студентов – ученые они, все знают, а только “выдумки” у них нет». И добавляет: «Это выражение, я помню, очень нравилось Тургеневу»[401]. Упоминание Тургенева, совершенно необязательное в данном контексте для слушателя, необходимо говорящему: Толстому очевидно важно лишний раз поставить тургеневский акцент даже там, где внешней логической необходимости в этом нет. Подобный ход мыслей зафиксирован в февральском письме 1891 года к Я. П. Полонскому, которое завершается словами: «Передайте, пожалуйста, мой привет: вашей жене и бывшему мальчику, к[отор]ому Тургенев милый рассказывал сказки про незнайку» [Толстой, 65, с. 259–260]. «Бывший мальчик», возможно, давно забыл сочиненные для него Тургеневым сказки и стихотворение «Всезнайка» – а Толстой не только помнит об этом, но и пользуется возможностью лишний раз назвать – словно окликнуть – Тургенева и подчеркнуть: Тургенев милый.

Этим же теплым чувством проникнуто письмо Полонскому 1898 года, написанное во время пребывания Толстого в селе Гринев– ка «на голоде»: «Живу я теперь у второго сына и занимаюсь распределением помощи нуждающимся крестьянам и Чернского и Мценского уезда, на границе кот[орого] я живу в 7 верстах от Спасского, через к[оторое] часто проезжаю, т[ак] к[ак] самая большая нужда в деревнях, окружающих Спасское. Очень приятно было узнать, что крестьяне в имении нашего друга были так хорошо наделены землею, в особенности в сравнении с окружающими, что нужды там нет. Проехал я через сад, посмотрел на кособокий милый дом, в кот[ором] виделся с вами последний раз, и очень живо вспомнил Тургенева и пожалел, что его нет. Я уже лет на пять пережил его» [Толстой, 71, с. 366].

Почти десять лет спустя, 7 сентября 1907 года, – Толстому 79 лет, он уже на пятнадцать лет «пережил» Тургенева, со смерти которого прошло 24 года, – Гольденвейзер записывает следующий разговор:

«– Я его любил, – сказал Л. Н. о Тургеневе.

Софья Андреевна сказала, что Тургенев очень любил Льва Николаевича.

– Нет, наоборот, – возразил Л. Н. – Он скорее любил меня как писателя. А как человек я не встречал в нем настоящей теплоты и сердечности. Да он и никого так не любил, кроме женщин, в которых бывал влюблен. У него не было никого друзей»[402].

Удивительно: с одной стороны, здесь в очередной раз высказано то, что Тургенев когда-то назвал возвратным ощущением (в данном случае, судя по всему, всплывшая со дна души обида); с другой стороны, то же самое («У него не было никого друзей») с бо́льшим на то основанием можно сказать – и сказано было Мережковским – о Толстом: «В жизни Л. Толстого поражает особое одиночество, не то, которое свойственно гениям, а иное, земное, житейское, человеческое. Он приобрел себе почти все, что может человек приобрести на земле, – кроме друга. Его отношения к Фету нельзя назвать дружбою: он смотрит на него слишком свысока. Да и мог ли Фет быть другом Толстому? Это скорее приятельство двух барских, помещичьих семей – не более. Всю жизнь окружают его только родственники, поклонники, наблюдатели или наблюдаемые и, наконец, ученики – последние, кажется, дальше всех от него. И с годами увеличивается в нем эта слишком благоразумная, расчетливая замкнутость, бережливость сердца, совершенная неспособность к дружбе»