Тургенев в русской культуре - [134]

«Я ничего не пишу о Тургеневе, потому что слишком многое и все в одной связи имею сказать о нем. Я и всегда любил его; но после его смерти только оценил его, как следует. Уверен, что вы видите значение Тургенева в том же, в чем и я, и потому очень радуюсь вашей работе. Не могу, однако, удержаться не сказать то, что́ я думаю о нем. Главное в нем – это его правдивость. По-моему, в каждом произведении словесном (включая и художественное) есть три фактора: 1) кто и какой человек говорит? 2) как? – хорошо или дурно он говорит, и 3) говорит ли он то, что́ думает и совершенно то, что́ думает и чувствует. – Различные сочетания этих трех факторов определяют для меня все произведения мысли человеческой. Тургенев прекрасный человек (не очень глубокий, очень слабый, но добрый, хороший человек), который хорошо говорит всегда то самое, то, что́ он думает и чувствует. Редко сходятся так благоприятно эти три фактора, и больше нельзя требовать от человека, и потому воздействие Тург[енева] на нашу литературу было самое хорошее и плодотворное. Он жил, искал и в произведениях своих высказывал то, что́ он нашел – все, что́ нашел. Он не употреблял свой талант (уменье хорошо изображать) на то, что[бы] скрывать свою душу, как это делали и делают, а на то, чтобы всю ее выворотить наружу. Ему нечего было бояться. По-моему, в его жизни и произведениях есть три фазиса: 1) вера в красоту (женскую любовь – искусство). Это выражено во многих и многих его вещах; 2) сомнение в этом и сомнение во всем. И это выражено и трогательно, и прелестно в «Довольно», и 3) не формулированная, как будто нарочно из боязни захватать ее (он сам говорит где-то, что сильно и действительно в нем только бессознательное), не формулированная двигавшая им и в жизни, и в писаниях, вера в добро – любовь и самоотвержение, выраженная всеми его типами самоотверженных и ярче, и прелестнее всего в Дон-Кихоте, где парадоксальность и особенность формы освобождала его от его стыдливости перед ролью проповедника добра» [Толстой, 63, с. 149–150].

Из этой объемной и проницательной характеристики нередко извлекается и акцентируется только то, что самим Толстым помещено в скобки: «не очень глубокий, очень слабый, но добрый, хороший человек», при этом не учитывается и/или не оговаривается то обстоятельство, что подразумевает Толстой под неглубокостью в данном случае. В 1907 году Гольденвейзер записал за Толстым рассказ о споре, в котором князь Урусов, по мнению Толстого, «разбил» Тургенева, так как «у него были свои, какие бы то ни было, но определенные, твердые религиозные убеждения, а у Тургенева не было никаких…»[386]. Эта реплика наглядно иллюстрирует то, что неглубокость, о которой пишет Толстой, – это мировоззренческая чуждость, инакость мышления, в том числе полемическое неприятие Тургеневым толстовских религиозных исканий, обусловленное скепсисом по поводу любых мировоззренческих систем, претендующих на исчерпание истины.

При этом Толстой в письме Пыпину очень точно обозначил важнейшие качества Тургенева-художника: правдивость, искренность и преданность идеалу добра.

Следует подчеркнуть, что идеал добра в восприятии Тургенева неразрывно связан с идеалом красоты – единственной, хотя бы в пределах обозримого человеком будущего, нетленной ценностью. «Венера Милосская, пожалуй, несомненнее римского права и принципов 89-го года» [ТС, 9, с. 119], – писал он в своей самой пессимистической, все и вся подвергающей сомнению повести «Довольно». Именно эту мысль Тургенева провозгласит как противоядие против «бесовщины» его литературный «двойник» – Степан Трофимович Верховенский: «…Шекспир и Рафаэль – выше освобождения крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечества и, может быть, высший плод, какой только может быть!» О приверженности Тургенева красоте как высшей ценности замечательно писал Леонид Гроссман: «Перед трагедиями и катастрофами мировой истории, перед всеми сомнениями и раздумьями о судьбах своей нации, перед безнадежностью вечных человеческих усилий в бесплодной и бессмысленной борьбе Тургенев обращался к единой священной и неомраченной келье – к человеческому творчеству, к искусству, к осознанной и воплощенной красоте»[387]. И тут опять проходит водораздел между ним и «поздним» Толстым, который усматривал в красоте не благо, а искусительную силу, великий и опасный соблазн. «Со времен христианства красота и добро несовместимы», – записывает за Толстым в 1894 году Душан Маковицкий. – «Согласно всем христианским представлениям, красота даже противоположна – добру»[388]. Отсюда толстовские «гонения на красоту» – и в женском прельстительном ее воплощении («Как красота женщины может быть добром?»[389]), и в формах искусства – в том числе в связи с Тургеневым: «Тургенев был очень добрый, и я любил его, но мне претило это выставление выше всего именно того, что для меня ничего не стоит, – эстетической стороны. И во мне он ценил то, что для меня никакой цены не имеет»[390]