Трудная полоса - [6]

— Вот вы где, оказывается, а я вас ищу, ищу... — Это был голос моего сегодняшнего собеседника. Я повернулась: точно, он стоит, оперся рукой на столик.

— Проводница помогла. Говорю, сестренка едет, знаю, что в девятом вагоне, а найти не могу, спят все. Обрисовал вас как мог. Девушка отзывчивая оказалась: посмотрите, говорит, на двадцать четвертом месте, возможно, она.— Он говорил тихонько, чтобы не разбудить соседей, а я молчала, ошалев от такого необычного визита. Зачем пришел? — Вы ушли по-английски, я даже вашего имени не успел спросить. Мы ведь с вами не договорили...

Мне показалось, что он хватил лишнего в ресторане, но чувствовала его дыхание: нет, он не пил.

— Так как же вас зовут? Или сердитесь, что я вас за сестренку выдал?

Я улыбнулась, и он, наверное, догадался об этом.

— Не сердитесь, я же знаю, вы славная. Скажите скорее, как вас звать, и я уйду, не то соседи проснутся, жалобу напишут.

Я чувствовала, что этот разговор в спящем вагоне — против правил, и понимала, почему он сказал, что должен уйти.

— Меня зовут Анна. А теперь до свидания, спокойной ночи.

— А по батюшке?

Он глядел сейчас не на меня — на скользящие тени невидимых деревьев за окном.

— Кирилловна.

— Хорошее у вас имя, Анна Кирилловна. А меня зовут Георгий. Георгий Васильевич.

Я думаю, он тоже ставил для себя черту, внутренний барьер, и была благодарна ему за «Васильевича».

— Спасибо, спите, спите, извините, что потревожил вас...

Он исчез так же необъяснимо, как и появился. Зачем появился, зачем исчез — непонятный, странный человек.

Ранним утром, когда поезд подходил к конечной станции, я одной из первых выскочила из вагона — боялась встретиться со своим ночным собеседником.

Зашла в парикмахерскую.

На мое счастье, дамский зал открыт, а посетительниц в такую рань еще нет. Уселась в кресло, блестящее, еще новенькое.

Парикмахерская — это место, где нельзя торопиться,, просто невозможно, как в любом искусстве. Все обыденное отступает. Здесь медленно, часами сооружают на твоей голове нечто, что рассыплется через сутки. Но это нечто — чудо.

— Стрижку?

— Да, пожалуйста, немного подровняйте. Видоизмененный гаврош, собственно, давняя уже моя причесь, но надо привести волосы в порядок. В бигудях сажусь под сушку. Шум моря, ровный ветер — нет, это и не шум моря вовсе, это сухой ветер пустыни, шорох блуждающих песков. Я не хотела больше думать о Георгии Васильевиче, но думала — ни адреса, ни телефона не взяла,— живу как в пустыне, отшельницей одиноко и сознательно исключаю все постороннее из своей жизни. Ничего, вчера, когда я говорила с Фоменко, и сегодня, в вагоне, мне показалось, что у меня достанет сил, если я захочу, выйти из пустыни одиночества.

Волосы уже подсохли, можно сделать маникюр. Руки у меня никогда не были особенно красивыми, но ногти, если их сильно не состригать, ровные, миндалевидные. И это забыто тоже — ощущение, когда пилочка скользит по краешку ногтя. Вы меня возвращаете к жизни, милые мастера!

Девушка долго возится с моими волосами.

— Не получается?

— Да нет, просто хочется сделать получше. Их кладешь в одну сторону, а они топорщатся. Непослушные они у вас. Придется больше лаком побрызгать...

— Лаком так лаком, мне все равно, лишь бы до вечера продержались...

— Знаете, иногда вот дама в коридоре шумит, а потом садится в кресло — а ты уже знаешь, какие у нее волосы...

— Что, разве у скандалисток какие-то особые волосы?

— Да, конечно, это я вам точно говорю. Каков человек, такие у него и волосы. У спокойного, покладистого и волосы хорошо лежат...

— Вот вы мои волосы уложить не можете, но поверьте, я совсем не скандальный человек.

Я смеюсь. Она — тоже.

— Возможно! Только вы покоя ни себе, ни людям не даете, так мне кажется...

Острая на язычок девушка... И умна.

— Ну как, довольны? — мастер критически оценивает свою работу, поправляет еще раз завитки около ушей.

Я снова внимательно смотрю на себя в зеркало. Такая уж полоса пошла: то месяцами нет случая, то глядишь не наглядишься — вчера, сегодня. Словно отглядеться хочу за те дни, пасмурные и тоскливые, когда не брала в руки зеркала. Смотрю на свое отражение придирчиво, точно вновь изучаю себя. Узнаю с трудом. Нет, меня не старит эта прическа, не делает солидной матроной. Напротив, сегодня в себе я улавливаю нечто девчачье, то, что было моим давно-давно, точно вернулись какие-то черточки из юности, или это проснулись мои спящие, полузакрытые глаза — они сегодня кажутся большими, или это все-таки прическа изменила меня так неузнаваемо? Говорят же, что актеры, загримировавшись, и чувствовать себя начинают по-иному, словно грим и внутри что-то изменяет...

V

До открытия магазина еще два часа. До завода, где я работала прежде,— десять минут на троллейбусе. Соблазн велик, хотя это не для дела, это — для души.

Маргарита Михайловна, Марго, добрая моя наставница, оказалась на месте, когда я позвонила ей из проходной. Через пятнадцать минут мне выписали пропуск, и вот я уже с замиранием сердца иду к заводской лаборатории. К себе, на второй этаж, именно так — к себе — я поднимаюсь, нарочно замедляя шаги, но не могу совладать с собой, иду все быстрее, быстрее и почти врываюсь в лабораторию: