Троицкие сидельцы - [59]

— Верно говорит князь: враг у стен крепости! — раздался из толпы хрипловатый голос воеводы Голохвастова. Он только что подошел и пробирался к крыльцу. Встал рядом с князем. — Враг у стен крепости! — еще раз повторил он слова князя, и народ затих. — Так нужны ли раздоры, кому на пользу, если передеремся? Вы кричите здесь, что Девочкина надо освободить. Надо! Невиновного схватили. Да, да, невиновного! — с силой добавил он, не давая протестовать ни князю, ни Гурию. — Царя нашего ввели в заблуждение, а чтобы раскрыть истину, пошлем гонца в Москву! А теперь идите к себе да не забывайте своего долга.

Толпа еще немного пошумела, поволновалась, но постепенно все разошлись. Ушел и Голохвастов. Гурий задержался около князя, тихонько тронул его за рукав, шепнул:

— Приметил того чернеца, что громче всех орал и хаял меня и других?

Алексей Борисович ответил резковато:

— Они все там, подлецы, надрывались, — сжал кулаки, — плеткой бы их отхлестать! Вырвемся из осады, не прощу сегодняшнего позора!

Гурий успокаивающе приложил к своим губам палец.

— Тише, князь, об этом лучше помолчать пока. А ждать не надо. Зачинщиков, полагаю, нужно немедленно схватить и — на дыбу. Первого — Брюшина, чернеца.

Хмуро посмотрел князь на дьякона.

— И опять прибежит сюда вонючее мужичье, и тебя же, монах, пожалуй, поскорее, чем меня, на пики поднимут.

— За меня не бойся. Завтра соберем народ и объявим: мол, Иосифа пальцем не тронули, лишь словами допытывались, и сознался-де казначей, и пособников назвал: Оску Селевина, Петрушку Ошушкова, а еще Гришку Брюшина, и мы-де решили этого Брюшина посадить в темницу и строго расспрос учинить…

Князь и монах вернулись в съезжую избу.

И еще надобно, — сказал дьякон, усаживаясь в кресло, — написать обо всем царю, как бунт мужики устроили и как воевода Голохвастов заступался за казначея.

Гурий взял перо и стал быстро писать, еще не остыв после столкновения с бунтовавшими мужиками на крыльце съезжей избы. Писал он от имени монахов. Закончив, он показал письмо князю.

«Да мы же, Государь, богомольцы твои Государевы, — читал князь, — и прежде писали к тебе на твоего Государева изменника, а на воеводы Алексея советника, на казначея Иосифа Девочкина, про его воровское умышление; и за то на нас положили ненависть и морят нас голодом и жаждою и с той поры кормят нас овсянкою, а пьем одну воду все дни и даже в праздники не видим не только медвяного квасу, но и житного…»

— Что тут настрочил? — недовольно сказал князь. — При чем здесь овсянка, медвяный квас? А чего бы ты хотел есть в осаде?

Гурий возразил, сказав, что это хорошо, так как похоже на правду. Хмыкнув, князь снова обратился к письму.

«А как приговорил князь Григорий Борисович пытать твоего Государева изменника, вора, казначея Иосифа Девочкина, в те поры Алексей Голохвастов говорил слугам многим и мужиков сбивал к съезжей избе: окажите-де милость, не выдайте казначея князю Григорию, а я-де и вас не выдам; а выдадите вы казначея князю Григорию, и нам-де всем тогда погибнуть».

Князь дочитал, вернул письмо Гурию:

— Ну ладно, посылай.

В тот же день, вечером, когда Гриша Брюшин проходил мимо покоев князя, на него напали, сбили с ног, затолкали кляп в рот и уволокли в подвал через растворившуюся тяжелую дверь, обитую железом. Он и крикнуть не успел. В темноте его сразу избили, протащили по каменным ступеням вниз, отворили другую дверь и втолкнули в темницу, где в углу на грязной соломе лежал, стеная, Иосиф Девочкин, соборный старец.

Гришу хватились. Ему надо было заступать на стражу, а он исчез. Попытались искать его, да где там. Словно в воду канул.

На душе князя было смутно. Еще одна жертва… Но главное: как отнесется царь, думал он, и келарь Авраамий, и патриарх к тому, что в нарушение тарханной грамоты подвергли жестокой пытке казначея — старца, вина которого может показаться при тщательном розыске весьма и весьма спорной? Кому они поверят — ничтожному монаху Гурию Шишкину, князю Долгорукому, который всего два года назад враждовал с Василием Шуйским и не признавал его законным царем, или настоятелю монастыря, старцам, которые все были возмущены насилием над казначеем? Ведь они считали обвинение ложным, которым кто-то хотел скрыть расхищение монастырской казны. Сослаться на царское тайное послание, которым разрешалось учинить розыск и допросить казначея? А если царь вдруг скажет, что доносы Гурия Шишкина — коварный навет? Как посмотрят тогда на князя, который не смог отличить истину от лжи? И князь не спешил сам сообщать царю и келарю об Иосифе Девочкине. Пускай это делают другие. У него будет выбор, что сказать, если его спросят. А поразмыслив несколько дней, написал Авраамию Палицыну 3 июля тайное послание.

В письме князь не скупился на лесть и самоунижение.

«Святой Троицы Сергиева монастыря честному и душелюбивому, доброму, великому господину старцу келарю Аврамию Григорий Долгорукой челом бьет. Пожалуй, Государь, старец Аврамей, пиши ко мне о своем благом пребывании и о телесном здравии, как тебя, великого моего господина бог милует…»

Князь далее сообщал: «Писано к нам от Государя, а велено изменника, старца Иосифа Девочкина, пытати и, пытав, в тюрьму посадити; и я его не пытал, потому что он добре болен».