Троицкие сидельцы - [60]

В конце письма князь просил влиятельного келаря удалить из монастыря воеводу Алексея Голохвастова.

Это послание Григорий Борисович отдал своему верному слуге и велел доставить в Москву — Авраамию Палицыну.

Мужество не покидало защитников крепости. После того как троицкие сидельцы отразили 28 июня очередной приступ, во время которого был сожжен Пивной двор, среди них распространился слух, что князь Скопин-Шуйский идет из Новгорода на помощь. Воеводы поддерживали этот слух, хотя ни один гонец от Скопина-Шуйского не появился в монастыре. Царские грамоты, полученные еще в мае, уверяли также, что к ним с боями идут от Владимира войска Шереметева вместе с воеводами Салтыковым, Микулиным, Алябьевым, Плещеевым и Прокудиным. Их ждали со дня на день.

На колокольне Духовской церкви терпеливо сидели дозорные и во все глаза смотрели на Александровскую, Угличскую и Переславскую дороги. Вот-вот запылят по ним кони копытами, звонкая труба торжествующе запоет, и побегут наконец чужеземцы и тушинцы прочь от мирной обители, и наступит покой…

И дождались. Все как и думали, мечтали: заклубилась пыль на Угличской дороге, заиграла труба, и весь Сапегин огромный муравейник на Клементьевском поле задвигался, там тревожно забегали.

— Идут! — завопили ликующие голоса, и все кинулись к Конюшенным воротам встречать освободителей. Все ближе, ближе они.

Но всадники сворачивают направо, пересекают речушку Вондюгу, Мишутинский овраг и по Княжему полю скачут прямо к лагерю Сапеги! И им навстречу радостно орущие нестройные толпы жолнеров!

— Что же это получается? — выдавил из себя исхудавший чернобородый стрелец. — Не нам, а ляхам подмога!

Два всадника скакали прямо к крепости, одеты они были по-русски и богато. Покричали, чтобы не стреляли в них: мол, едут на переговоры и везут важные вести. Им разрешили приблизиться. Один, кривой на левый глаз, заговорил, задрав голову кверху и глядя единственным оком на воевод. Голохвастов и Долгорукий, увидев его, тревожно переглянулись.

Кривой приветственно помахал рукою.

— Кланяемся воеводам Долгорукому да Голохвастову и всем монашествующим, и всем стрельцам, и воинству остальному троицкому!

Никто им не ответил.

— А еще привет вам от князя Михаила Скопина-Шуйского, он бил челом панскому воинству и законному царю Димитрию, который в Москве сидит в шапке Мономаховом, а бояре и весь православный народ ему покорились.

— Что врешь, наглый предатель! — гневно воскликнул воевода Голохвастов. — Не ваших ли тушинцев разбил наголову на берегах Волги под Тверью князь Михайла!

Кривой с усмешкой возразил:

— Вольно ж тебе, воевода, утешаться сладкими снами! Да только побили и немцев свейских, и непокорных русских, что с князем Михайлом шли, а воевод всех поймали. И меня, дьяка Михайла Салтыкова и думного дьяка Ивана Грамотина, — кривой кивнул на дородного человека около себя, — ты знаешь, воевода Голохвастов, и ты тоже, воевода князь Долгорукий. Не первый год верно служим престолу российскому. Ныне царь Димитрий на том святом престоле; так не будем же устраивать раздоры: мы, должны вместе держаться.

Ванька Голый на стене оглушительно, по-разбойному, свистнул, и бывший дьяк, по прозвищу Кривой, вздрогнул. На стене обидно засмеялись.

— Эй, кожемяка (а Салтыков был когда-то кожевником), веры тебе нету! Уж больно ты шустрый — то к одному царю перебегаешь, то к другому! За тобой не угонишься! Зря себя нахваливаешь! Знаем мы, какой ты хороший панский лизоблюд!

Кривой побагровел, но на эти слова не отозвался.

— А нынче подмога к нам пришла — пан Зборовский с тысячью рыцарей пожаловал в лагерь пана Сапеги. И какая вам надежда на силу Шереметева? Он на Волге застрял. Все русские люди пришли с повинной к царю Димитрию. А если вы ему не покоритесь, то сам сюда придет. Тогда уж челобитья вашего не примем!

Ванька Голый опять свистнул:

— Не пугай, мы пуганые! Вот возвернемся в Москву, тогда для тебя, кожемяка, припасем добрый кожаный ремешок на воротник, а тебя, думный дьяк, по чину посадим повыше — на осиновый кол!

Салтыков и Грамотин еще долго уговаривали троицких сидельцев покориться, называли города, открывшие ворота тушинскому вору, но их больше не стали слушать и прогнали прочь.

Подавленные расходились со стен монастыря защитники, и обычные военные тяготы показались вдесятеро горше и непереносимее. Опять через силу месить известковый с песком раствор тяжелый, как свинец, нести его на стены, таскать многопудовые глыбы, чтобы крепить разбитую часть башни, чистить пушки и ружья, лить пули и ядра, таскать из глубокого подвала порох, точить сабли, пики, совершать опасные вылазки за дровами, крутить до кровавых мозолей ручные мельницы; а сил почти не осталось, от непрерывных сражений ломит в суставах, сон не освежает, и не видно лишениям конца и края.

Жарко. Синее-синее небо. Солнце печет немилосердно. От жары и духоты одолевает вялость. А дел еще — непочатый край. Отряду Нехорошко нужно заново пополнить запасы камня, извести, бревен, серы и смолы на верхних ярусах стены. Воеводы предупредили — опасаются внезапного нового приступа.

Миша несет на плече двухпудовый валун, лестница поскрипывает под ногами. Спину саднит от пота. И такой далекой кажется ему прежняя московская жизнь в Кузнечной слободе, будто было это много лет назад. Нелегкая жизнь молодого кузнеца на Пушечном дворе, да вспоминается все больше веселое, радостное: раннее воскресное утро, запах свежего хлеба, хлопочущая возле стола мать, неторопливый отец. Миша отгоняет непрошеные мысли, но забудится — и сверлят голову думы, видится ему: мать спрашивает, что приготовить поесть, а он отвечает, что хорошо бы горячих блинов со сметаной…