Три песеты прошлого - [43]

— Вот в этом доме находились мы, женщины. Заключенные. Сначала сидели здесь, потом нас отправили кого в Хаэн, кого по другим тюрьмам. Из того окна на втором этаже я смотрела на свою мать, она становилась напротив, чтобы я могла ее увидеть. Приходила сюда из нашей деревни каждый день и вставала вот здесь.

— Вы из Иснаторафа? — спросил Бофаруль.

— Да, — ответила Кандида. — Я ее видела, а она меня — нет. Она знала, что, если станет здесь, я ее увижу, в тюрьме попадались и добрые надзиратели, через них нам удавалось кое-что передать на волю, нашим родным. Она каждый день шагала в город и обратно, приходила и вставала вот тут, где солнце, чтобы я ее увидела.

Ж

Быть может, Экспосито ничего и не писал, но в литературе он чувствовал себя как рыба в воде, мог поговорить о чем угодно без всякого напряжения и очень толково. В известном смысле он был ее творением. Во всяком человеке есть частица литературного персонажа, Экспосито был литературным персонажем с частицей человека. Из живой скалы бьет родничок. О нет, на оранжерейный цветок он походил меньше, чем кто бы то ни было. В нем непостижимым образом сочетались невероятные черты: он с одинаковым увлечением предавался воспоминаниям, рассеянно листая поэтический альманах, и играл в футбол (и чудесно играл — невероятно!). Был он высок и сутуловат, худ, но, безусловно, силен, хотя его вялая манера держаться многих вводила в заблуждение. Глаза у него были голубые, спокойные, но взгляд их иногда мог становиться жестким, а пухлые чувственные губы могли складываться в презрительную гримасу. Девушки сходили с ума по нем, ненавидели, а он их неотразимо притягивал к себе и молча избегал, едва удостаивал словом, простите мою рассеянность, отвечал он какой-нибудь из них в ответ на ее вопрос и нелюбезно возвращался к чтению, холодный и далекий, а при встрече с одной или двумя из них или оказавшись в кругу девушек и юношей, такой же холодный и далекий, но приветливый, со вздохом или с улыбкой произносил, например, coito, ergo sum[40], или “когда два парня спят в одной постели, кто-то из них — тетка”, или “кто под деревом стоит, тот либо курит, либо…” — и снова уходил в свое одиночество, погружался в раздумье, и черты его лица смягчались. Из живой скалы бьет светлый родничок, а у Экспосито от дурного корня поднималось в душе желание пачкать свой образ вот такими грубыми мазками. Он по неделям не появлялся в коллеже, возвращался бледный, с кругами под глазами, однажды Висенте спросил его: что с тобой случилось. Он только фыркнул, и Висенте больше не спрашивал, что с ним такое. Экспосито играл в футбол в команде юридического факультета. Это было незаконно: он учился еще в шестом классе коллежа, то есть не был даже бакалавром (точно в шестом, шел уже тридцать пятый год), но был таким замечательным левым инсайдом, что его взяли в команду.

Кодекс гражданский, кодекс уголовный,

судопроизводство, кодекс криминальный,

от пандектов до Юстиниана,

кодекс торговый и процессуальный,

право всегда победит!

Куплет этот хором скандируют голоса тех, что умерли молодыми, он звенит над стадионом, который остался в далеком прошлом и где живет их вчерашний день. Был еще и другой — Висенте оживил его в своих воспоминаниях скорей в спортивной, чем в политической рубрике ФУИ[41]:

Кишки, почки, селезенка,

мочевой пузырь, печенка,

анус, вульва — ла-ла-ла,

анус, вульва — ла-ла-ла,

чум бала, качум бала,

ФУИ, ФУИ — ла-ла-ла,

медицина, тебе хвала![42]

И Экспосито делал финты, обманывал соперника собственной тенью, стремительно прорывался к воротам и забивал голы — мягко, разумеется. Тот самый Экспосито, который дышал литературой, наслаждался саморазрушением и успевал по всем предметам, почти не занимаясь ими. И еще, может, он писал, а может, нет, потому что писал самой своей жизнью; скорей всего, не писал, даже слова “Хенаро Вандало был, пожалуй…” остались записанными только с его живого голоса в памяти Висенте, но тот запомнил их на всю жизнь. Так же как и лицо его в ту минуту, когда эти слова были произнесены: я пишу рассказ, который начинается так: “Хенаро Вандало был, пожалуй…” Обрати внимание, какое начало, — и Экспосито слегка покачивал головой и, водя рукой в воздухе, — вдумайся, оно говорит тебе о том, что Хенаро Вандало был, пожалуй, — кем, в каком мире, перед тобой открывается окно, выгляни в него. И движения его руки переходили в прощальный привет, и он на самом деле отступал, но не поворачивался спиной и все улыбался тебе, насмешливо глядя своими голубыми глазами. Бернабе, если он жив, тоже не забудет это лицо. Особенно его улыбку. Насмешливую и грустную. И это при его-то уличных замашках! Говорил он всегда вполголоса, вполголоса произносил непристойности, предназначенные не для девичьих ушей или Висенте, а для неустрашимого и невозмутимого Бернабе, говорил о всякого рода “измах”, определявших новые поэтические формы, вперемежку с именами, именами поэтов, так появились на свет Салинас, Гарсиа Лорка, новый Алейсандре, Альберти, все они перешли на торговую рекламу и футбол, остались теми же людьми, но стали “новыми именами”, но ультраизм и креасьонизм