Три песеты прошлого - [41]

— Кандида? — удивилась Бла.

— Вчера я слышал, как она рассказывала об этом в машине. Один ее брат воевал в батальоне имени Гарибальди, погиб при форсировании Эбро. Другой был расстрелян. За это она получила двадцать лет тюрьмы, по десять за каждого.

— Кандида? Двадцать лет?

— Потом скостили — дали, кажется, шесть лет и один день, что-то вроде этого. Запутанный клубок. Они сами пробираются на ощупь во тьме прошлого. Живые вспоминают. А мертвые… Помнят ли мертвые?

— Говори потише, — сказала Бла.

— Хорошо. Так вот — ничего особенного. Мертвые живут. Они знали друг друга, когда были живыми людьми. Встречались на праздниках в Вильякаррильо, Вильянуэва-дель-Арсобиспо, Кастельяре, Сориуэле, Беа-дель-Сегура. И на ярмарках. И на войне. И здесь, на кладбище. Вспомни расстрелы, которые видел Морено. Которые видели мы! Сколько еще мертвецов на одном только этом кладбище?

Помолчав, Бла сказала:

— От этого вопроса мороз по коже.

— В этом клубке нить тянется бесконечно, концов не найти.

Они подходили к церкви узкими улочками, ее уже было видно. Колокольня, угол главного фасада. От каменной громады во все стороны расходятся довольно крутые улицы. Одна такая крутая, что выбили ступеньки. По этим ступенькам в детстве вместе со взрослыми бежал Кандидо. Отец привез его в Вильякаррильо. В семнадцатом или в восемнадцатом году? Вис забыл в каком, вот они повернули за угол, Виса интересовал главный вход. Нетрудно представить себе, какая тут была давка, неразбериха, потому что гражданская гвардия выехала на конях и принялась раздавать саблями направо и налево удары плашмя, всадники остались внизу, а народ бежал вверх по ступенькам к церкви, а лошадям по ступенькам — сама понимаешь, а люди бежали, ты только представь себе, какая давка, Вис сам плохо представлял себе эту картину, потому что уже подошел к главному входу, увидел сбоку темную доску и на ней список, не стал даже считать, но почувствовал легкий озноб и сказал:

— Я так и думал, — и сам удивился, сколько неожиданного может скрываться даже в том, чего ожидаешь, и попросил Бла: — Сосчитай, — и оба стали считать про себя, возможно, он даже закончил счет быстрей, чем она.

— Сорок восемь, — сказала наконец Бла.

— Сорок восемь, — подтвердил Вис, придавленный этой цифрой, и вошел в церковь, горестно покачивая головой.

В полутьме нефа он понемногу стал различать окружающие предметы и свыкаться с пережитым разочарованием, которое внезапно вылилось в такую фразу:

— Нам нужна демократия мертвых.

Он пробуждался в полутьме, захлебываясь тоской и отчаянно барахтаясь в ней. И повторил самому себе:

— Демократия мертвых.

Ничего другого он сказать не мог. Им овладело какое-то ужасное чувство, он натыкался на слова, как на деревянные колодки, не знал, что с ними делать, и молча прохаживался по нефу (Вис догадывался, что Бла специально увела Бофаруля в другой придел церкви, чтобы оставить его одного, они там смотрели вверх и толковали об арках, сводах и витражах), и вдруг у него вырвалось:

— Дерьмо! — Он сам не знал, что хотел этим сказать, как дети, которые повторяют слова по созвучию с другими, уже знакомыми. — Ну и дерьмо! — И еще добавил: — Гроша ломаного не стоит, кто бы там что ни говорил. — И тут ему показалось, что среди его сомнений и терзаний мелькнул луч света, и он заговорил сам с собой: — Страна, которая делает различие между своими мертвыми, обречена на гибель. Переносить ненависть за черту смерти — значит окрашивать смертью жизнь. Надо научиться не убивать, сохранять чистоту не обагренных кровью рук, беречь эту чистоту как святыню. Убить так легко, а надо, чтобы это было невозможно. Каждый должен усвоить, что убить — не под горячую руку, разумеется, не в бою — все равно что умереть.

Посмотрев без предвзятости, взяв быка за рога, Вис обнаружил, что ему жаль погибших правых, вернее, их жаль ему вдвойне: во-первых, это погибшие испанцы, во-вторых, смерть они приняли от левых, к которым принадлежал и он сам. Он страдал за душу народа, исполненную ужаса перед той трагедией, которая раскидала по полям Испании горы трупов. Он взял за рога иберийского быка, неукротимого и своенравного, который то играет, то запросто выпустит кишки и тебе. И, как ни странно, Виса это успокоило, помогло понять, что нам нужна демократия мертвых, чтобы создать демократию живых, не забывая, однако, то, что забыть нельзя. Это справедливо, потому что любой мертвый — это все мертвые, — вот почему он хочет оживить несколько историй, а не приплюсовывать к цифрам нули, — когда речь идет о смертях, учет ведется строгий, и за счет количества может пострадать качество этих самых историй.

Теперь, когда он успокоился, одиночество перестало быть для него необходимым, и ему стало приятно слушать, что говорит Бофаруль, а тот, держа шляпу в руке и рассуждая о смешении стилей и эпох, указывал на колонны и своды, и церковь по мановению руки обретала легкость и возносилась вверх, к небу. Это нетрудно понять, если посмотришь вверх, откуда падает свет, смягченный и как бы затуманенный витражами. Когда вышли из церкви, Кандида ждала у дверей, Кандидо курил, нервно прохаживаясь по тротуару напротив, — Бофаруль, видимо не заметивший темной доски, когда входил в церковь, теперь подошел к ней и стал читать. Или считать. Вис сказал: