Три песеты прошлого - [45]

. И вот, когда песня замерла вдали, ты услышал стихи: все торопливо / к солнцу и ветру/ на сбор оливы. Чьи они? Да одного республиканского солдата, я это знаю, но… с длинными палками / входим в сад, / по частым веткам / колотим в лад, / спелых оливок / сыплется град, / птицы летят. Надо бы Вису заглянуть в книжку, посмотреть. Но ему пел уже кто-то другой: андалузцы из Хаэна, / сборщики спесивые, / вы признайтесь откровенно, / кто взрастил оливы? Нет, тут ни в какую книгу заглядывать не надо. О, скольких веков труды / у подножия старой оливы / от зари до зари, от звезды до звезды / на хребте своем пронесли вы! И старик пересек комнату, подошел к Вису и сказал спокойно и приветливо:

— Хорошо. Пойдемте.

Звали его Франсиско. Он был председателем городского комитета партии, и ему шел восьмидесятый год. Был неразговорчив, невысок ростом и коренаст, молчание его было значительным; черты лица его с годами утратили резкость. Эрозия. Этим он отличался от других. У обоих Антонио, например, были чеканные лица, задубевшие от холода и солнца. Вполне определенные. У Антонио-секретаря лицо, несмотря на его молодость, было всегда спокойным. Зрелым. Другой Антонио, племянник алькальдессы и двоюродный брат Педро из Честе, однако намного моложе его — меньшой, как здесь говорят, — смахивал на цыгана: черные бачки и слегка раскосые глаза. Так вот, Франсиско сказал это и направился к двери.

— Сначала пойдем к Мерседес.

Когда все собрались уже идти, Антонио-секретарь протянул Вису какие-то бумаги:

— Возьмите, сеньор. Это фотокопия одной вещи, которую написала свекровь той женщины, к которой мы идем, когда убили ее сына.

Вис посмотрел на бумаги. Нет, он не знал, что это такое.

Франсиско вышел, за ним — Бла и Вис, и последними — оба Антонио. На холод и на солнце. Неужели день стал еще ясней, как будто снова наступило утро? Они пошли по улицам, в конце которых было словно распахнутое окно, и через него был виден яркий, как на открытке, пейзаж. Дали влекли к себе Виса, звали все дальше и дальше. Он полагал — нет, был почти уверен, что Франсиско только что сказал ему что-то важное, и несмело обратился к нему:

— Вы сказали… Простите, вы сказали, что…

— Я сказал, что мы идем к Мерседес, вдове одного из расстрелянных, — ответил старик.

А Антонио-секретарь добавил:

— К невестке той женщины, которая написала то, что я вам дал. Они называют это письмом, но оно в стихах.

— В стихах? — удивился Вис.

— Ну да… Все написано в строку, но это стихи. Она писала в тюрьме. Потому что она сидела в тюрьме, когда ее сына расстреляли. В тот день ей позволили повидаться с ним.

Мерседес открыла дверь и сказала:

— Входите, пожалуйста.

З

Он хотел поговорить о своих стихах с Экспосито, но не знал, как это сделать. Как открыть такую тайну. Ни одна живая душа о них не знала. Но показать их Экспосито было очень важно. Висенте знал, что это очень важно, хоть и не мог бы сказать почему. Он поймет это лишь тогда, когда откроется другу неожиданно для самого себя. Тетрадь со стихами он носил в коллеж, ходил вокруг да около этой темы в разговорах с Экспосито, но подступиться к ней вплотную так и не мог. И вот однажды, после занятий, мимо Висенте и Экспосито прошла хроменькая. Вышла из какой-то аудитории, пересекла центральный патио (друзья сидели на одной из окружавших патио скамей) и вошла в другую аудиторию, скрылась за дверью. Висенте воспользовался моментом, смолчать он не мог:

— Мне нравится эта девушка.

— В ней определенно что-то есть, — помолчав, отозвался Экспосито.

— Я написал о ней несколько стихотворений, — выпалил Висенте.

И тут же разозлился на себя. Для чего рассказывать кому бы то ни было о таких глубоко интимных вещах? Произнеся последнюю фразу, он почувствовал себя голым и совершенно одиноким. Экспосито удивленно уставился на него, и тогда он в смущении попробовал прикрыться другой фразой:

— Я их ей посылаю, но она не знает, от кого они.

И отдал тетрадь другу, не сказав больше ничего, а Экспосито листал ее не читая, это было видно. Но мало-помалу — и это тоже было видно — стал читать. Висенте напряженно следил за ним, делая вид, будто не смотрит. Ему стыдно было, что он выдал хроменькую Экспосито просто так, ради того чтобы открыть тайну стихов, а Экспосито время от времени поднимал задумчивый взгляд, потом снова читал, Висенте ждал затаив дыхание, сердце его гулко стучало, и стыд из-за того, что он так легко выдал хроменькую, понемногу проходил.

Стояла ясная зимняя погода. Конец февраля тридцать пятого. Вечернее солнце еще светило, но пройдут минуты — и оно перестанет золотить колокольни и башенки коллежа. Неподалеку шел трамвай, видимо пятый номер, шум Удалялся, прочерчивая тишину, и по эту сторону черты она становилась еще глуше. По эту сторону, где сидели Экспосито и Висенте среди вечернего покоя коллежа “Луис Вивес”.

Экспосито снова поднял голову. Но на этот раз не склонил ее опять над тетрадью, а задумчиво прочел:

Бесконечность печальной улыбки,

словно мне уготована гибель.

Висенте почувствовал, как от внезапного предательского волнения огнем зажглось его лицо.

Покажется невероятным, но это святая правда (хотя и недоказуемая, как думалось Висенте, ибо доказывать ее было некому): теперь, через без малого сорок шесть лет, эти две строчки да еще одна и название — вот все, что осталось от преданной забвению поэмы, забылась она не разом, а кусками, разбивавшимися один за другим о то или о другое. Третья строка говорила о (несчастной) жизни Висенте, которую он, по его словам, ощущал как