Три песеты прошлого - [34]

И тут вдруг, сверкая на солнце белыми гранями, появился детский гробик, его передавали из рук в руки.

Поставили на землю.

Вис начал теперь понимать и содрогнулся — его потрясло не столько появление гробика, сколько смысл всего происходящего.

Сняли крышку, а рядом расстелили на земле полосу белой ткани — что-то вроде савана.

Совсем маленький саван.

Рядом поставили корзину с костями.

Чьи-то дрожащие руки выложили на саване подобие человеческого скелета. Одно туда, другое сюда. Сюда череп, потом эту кость… нет, вот эту. Дрожащие руки поднимали кость, прикидывали, примерялись и осторожно клали куда положено, отодвинув другую. Вполголоса произносились какие-то слова — спокойные, странно деловитые, — и постепенно складывался остов человека.

Укороченный, разумеется. Сжатый в длину и ширину. Чья-то решительная рука закрыла остов одним краем савана, затем другим, кто-то помог — и получился белый сверток. Когда его клали в гробик, женский голос произнес:

— Сельсо, гвоздики!

Гвоздики были алые, целый букет алых гвоздик, дрожащие руки разложили их на белом саване. Затем гроб закрыли крышкой, и руки уже не знали, что им делать. Нервно теребили одна другую, сходились, расходились, словно разговаривали на языке глухонемых. Наконец одна рука приподняла крышку гроба, и на саван опустились еще гвоздики, а когда гроб заполнился ими до краев, крышку снова опустили. И вот так дети заботливо, по-матерински уложили останки отца в детский гроб для вечного упокоения. А Вису вдруг показалось: это кости Испании, и ее дети бережно, по-матерински уложили их в детский гробик. От одной этой мысли волосы становились дыбом. Даже не надо было вспоминать о чем-либо определенном. Вставали дыбом волосы и к горлу подкатывал горький комок при виде того, как испанцы отвечают страшной местью на былую жестокость: за смерть мстят жизнью. Но маленький кортеж готов был тронуться в путь. Поднялись все, кто присел, или стал на колени, или наклонился над гробом, и молодой человек взял гроб. В эту минуту Вис указал на молодого человека и тихонько шепнул Бла:

— Это Сельсо, отец тех малышей.

— Верно, — подтвердила Бла, и Вис облегченно вздохнул.

В это время старший в семье, крепкий черноволосый мужчина лет шестидесяти (Педро — это имя само собой всплыло в памяти Виса, — Педро, сын Антонио Муньоса Каюэласа, расстрелянного алькальда Вильякаррильо; Педро, автор письма, которое, по настоянию Кандидо, было зачитано в доме Морено), прикрыл глаза рукой. Будто у него закружилась голова. Но это было не так. Он в эту минуту захотел побыть с отцом наедине, в укромном уголке памяти, куда не может войти никто. Только отец и он. И все ждали, дожидались их обоих. Педро стоял, прикрыв глаза ладонью. А все остальные ждали. Наконец он сказал спокойно и просто:

— Пойдемте.

И маленькая процессия направилась к стене с черными нишами, в глубь кладбища. А Вис стоял и смотрел. Мужчину, вновь ставшего ребенком, несут на руках в маленьком гробике его дети. Вису снова захотелось побыть одному, и он поотстал.

Ему не оставалось ничего другого, как отправиться бродить наугад между теми, кто стал ничем. Бродяга среди мертвецов. Он оборачивался и смотрел по сторонам — что за ерунда, ты как будто кого-то ищешь? Я? Я ищу только уединения, вот именно, и еще покоя, я так устал от этой трагедии. Такой мрачной и так тонко сыгранной народом. Ты же знаешь, я люблю простых испанцев. И с этим ничего не поделаешь, что бы там ни говорили. И перестань глядеть по сторонам, ты ничего не ищешь, ты ничего не ищешь.

Не успел он подумать, как уже понял, что это такое. Он, так сказать, узнал то, о чем ему уже рассказывали. И остановился в нескольких шагах. Хотел сказать: “В жизни не видел ничего прекраснее”, но промолчал.

ПАВШИЕ ЗА СВОБОДУ

Где-то далеко-далеко, в дальних далях своей жизни, он все еще слышал слова этих песен; и он пробормотал:

— Павшие и за своих врагов. Именно таково значение этих слов, иначе они бессмысленны.

И в памяти его зазвенели слова песен. О нет, не сладких песен хоровых кружков, эти песни улетали и прилетали, как ветер, носились под летними звездами над деревенскими улицами. Они с детства впитались ему в кровь. И он слышит: куда спешишь, смуглянка, куда спешишь, бедовая, хотя песня начиналась словами куда спешишь, смуглянка, задолго до зари, и возникает тоска по дереdенскому празднику, по народу довольному и храброму, хоть он сам этого не знает, по народу, который вскоре с песнями, воскресающими в памяти мою юность, если хочешь жениться на местной девчонке, пошел на смерть, и горы трупов устилали поля, поезжай за сватом в Мадрид, и казалось, что поет тихая и глубокая река (иногда взъерошенная пенными гребнями — брось ее, пусть катится к черту, — а иногда — прощай, мое сердце — гладкая, тихая и печальная), ведь эти фронтовые песни — напиши мне, ты знаешь мой адрес — тоже родились из народных, и мои ассоциации были такими романтичными и совершенно нелепыми, но что поделаешь…

И вдруг резко и глухо, как резкое и глухое эхо черной бури, прогрохотавшей над долами и горами Испании, прозвучали слова, сказанные Висом: