Три песеты прошлого - [36]

Лично.

Ведь я лежал в гипсе, вот он и наклонился, чтобы поздравить. “Это ты… [несколько слов неразборчиво] паренек?” — “Да, я остался [неразборчиво] из всех наших ребят”. — “Ну, ничего, скажи, чего ты хочешь”. — “Ничего, только чтоб моя семья не узнала. Чтобы им не сообщали. А больше ничего”. И мне дали серебряный крест “За воинские заслуги” на белой ленте. Наградили. А потом еще медаль за тяжелое ранение.

У него корни старости срослись с корнями молодости и друг в друге черпали силу. И в них текли соки человеческой общности, живая вода для всякого настоящего человека. Морено пришлось однажды увидеть, как расстреливали его товарищей — социалистов, запечатлеть в душе образ каждого из них, видеть, как они падали ничком, грызли землю и лед перед тем, как проглотить смерть (но еще горше было то, что пришлось проглотить самому Морено — “Много глотков — это жизнь, а смерть — лишь один глоток”, — ведь он должен был продолжать жить, ему предстояло еще предать земле своих друзей), и вот спустя сорок долгих лет после расстрела, пятьдесят лет спустя после пережитого в Африке, шестьдесят с лишним после того, как он юношей стал социалистом, ему не терпелось, волнуясь, рассказать о том, как его поздравлял Примо де Ривера, и увидеть самого себя, украшенного медалями.

А теперь про случай в Алусемасе. Когда я попал в Алусемас, я был уже капралом и командовал отделением.

Вис — Простите, то, о чем вы только что рассказали, произошло в…

Морено — Это было в двадцать пятом. Помню и день — двенадцатое июня. Наш аванпост был под Тетуаном. И мы отстреливались.

Бофаруль — Несмотря на то что вы были ранены.

Морено — Несмотря на то что я был ранен. Расстрелял целый ящик патронов и никого не подпустил. Больше всего меня беспокоило тело убитого. И второй мой товарищ, он был тяжелей ранен, чем я.

Бофаруль — Значит, вы отбили противника и за это получили медаль.

Морено — Да. И четырнадцатого числа Примо де Ривера лично поздравил меня. А на другой день утром его адъютант — он был подполковник — повесил мне на грудь серебряный крест “За воинские заслуги”. А случай в Алусемасе был двадцать шестого мая.

Вис — Какого года?

Морено — Двадцать шестого. Там меня послали занять позицию, это была уже одна из последних операций, которые… Абд-эль-Керим… да нет, что я говорю, не Абд-эль-Керим, а… Не помню, кто там командовал этими… ну, красными то есть…

Кандидо — При чем тут красные! Что несешь.

Морено — Да помолчи ты.

Бофаруль — Марокканцами.

Морено — Марокканцами. Так вот, я захватил эту позицию. Такой я получил приказ. Одного у меня убили…

“У меня” убили.

…а другого у меня ранили.

“У меня” ранили.

Я командовал отделением. И вот одного у меня убили, другого у меня ранили.

Он повторил эту фразу точно так же, как произнес ее в первый раз. Это “у меня” звучало естественно, хотя можно было бы обойтись и без этих слов, язык позволяет говорить либо прочувствованно, либо бесстрастно, Морено над своими словами не задумывался.

Тот, кто говорил “у меня” о своих убитых и раненых, должно быть, очень хорошо устроил в земле брата Кандиды.

Тот, кого у меня ранили, был с Канарских островов, а тот, кого убили, тоже был из Сантандера. Мы пробыли на позиции уже часа три или четыре и готовились провести там ночь — раз взяли позицию, надо на ней удержаться. Из мешков с землей сделали небольшой парапет, укрепились. В этих последних операциях так часто случалось — забрел к нам один араб, заблудился. Ясное дело, после того, что у нас случилось, проще всего было схватить его и расстрелять. Но нет. Я ему сказал: “Нет, нет. Иди сюда, подними руки и перелезай через парапет, подними руки и иди”. А своим сказал: “Поаккуратней с ним, понятно? Чтобы никто не хватался за винтовку и не говорил ему ничего такого”. Несмотря на то что они нам сделали — одного убили, другого ранили, — я сдал его в плен. Живым. И когда я привел его к своему капитану, он вот что сказал: “То, что ты сделал, не сделал бы никто другой на твоем месте”. Сами понимаете, когда кровь кипит… можешь убить из мести… Но нет. Я сказал: “Такого на свою совесть взять не могу. Пока я здесь, не бывать этому”. И мне дали почетный диплом. Единственный почетный диплом в нашей роте. В батальоне их было всего шесть, мой — второй по счету. И это уже в двадцать седьмом. Диплом я получил в июле двадцать седьмого.

Молчание. Потом оживленные неразборчивые комментарии, малоинтересные, и вдруг ответ на вопрос, затерявшийся, видимо, в общем гомоне:

Морено — В тюрьму. Как только кончилась война, сразу начались аресты. Нас всех арестовали и посадили в тюрьму.

Бофаруль — Кто вас арестовал?

Морено — Ну, кому же было нас арестовывать. Эти самые…

Бофаруль — Возможно, в одном случае это были военные части, занимавшие какое-нибудь селение, в другом — гражданская гвардия, в третьем — фалангисты…

Морено — Так оно и было.

Бофаруль — А здесь, в вашем городке, много было фалангистов?

Морено — Фалангистов-то? Да нет, совсем мало. Немного.

Бофаруль — Понятно.

Вис — Ну а вот раньше…

Морено — Да нет, нет.

Бофаруль — Многие погибли в войну?

Кандидо — Здесь похоронено шестьсот.

Бофаруль —