Три песеты прошлого - [33]

Неожиданно для себя Вис понял, что присутствует при том, ради чего он сюда пришел: при эксгумации останков расстрелянного. И оказалось, что это не формальная процедура, за которой следует наблюдать с почтительного расстояния, склонив голову в знак скорби, искренней разумеется, как того требуют правила хорошего тона от цивилизованного человека. Нет, смотреть пришлось, стоя над самой ямой: надо было все это видеть и слышать. Из глубин его сознания, которое он всегда ощущал как нечто находящееся у него в груди, что-то вроде пещеры, где смех раскатывается эхом, где отдаются голоса, голоса, звучащие в мире его кошмаров, где стучит его сердце, живое, но уже усталое, иногда оно так колотится, словно вот-вот разорвется, а иногда едва бьется, смотря по тому, какая струна задета в его душе, где дремлют и песни, и проклятия, — так вот, из глубин этой пещеры сейчас слышалось противное и подлое мяуканье: не гляди, зачем тебе на это смотреть, — на что он отвечал: но послушай, как же, — а мяукающий занудливый голос: разве не постыдно подобное любопытство? Он возражал: ну по крайней мере… почему бы и нет? Голос говорил: ну какой тебе прок смотреть на это? Вис рассердился.

— Хочу пнуть себя под зад коленкой. Вот какой прок. Хочу самому себе дать пинка, вот и смотрю, — процедил он сквозь зубы и еще добавил: — Смотрю, как смотрят сын, дочь и другие родственники этого человека, как все, кто от его корня, корень-то смерти не по зубам пришелся.

Тут Бла толкнула его локтем, потому что он бормотал что-то уже вслух, и тогда он, недовольный тем, что ему затыкают рот, но неспособный этому воспротивиться, покашлял и умолк.

В блокноте он записал: “Сырой дух могильной плесени”. Дух этот не от мертвеца, не от человека, он нечеловеческий, пугающий. И еще кое-что записал. Кое-что из того, что говорилось вокруг могилы или потом, когда речь заходила о том же.

— Какие мы грешные, раз заслужили такой конец, — сказала какая-то женщина, хоть могла бы и промолчать, и Вис собрался было возразить, сказать ей: ну что вы такое говорите, сеньора, но он не сказал “что вы такое говорите, сеньора”, и вообще ничего не сказал. Его завораживало царапанье мастерка о дно могилы, она была глубиной добрых два метра, рядом возвышалась порядочная куча выбранной из нее черной мягкой земли, видно, копать пришлось не один час, Вис уже не помнил, кто сказал ему об этом, но он знал, что они ищут останки Муньоса Каюэласа, единственного, кто был опознан, как сообщил ему Кандидо, из всех расстрелянных он один был занесен в кладбищенский список, где указывалось и точное место захоронения. Из земли извлекались все новые кости, и один из мальчиков (там было два мальчика и одна девочка) сказал:

— Пальцы, гляди-ка, пальцы.

Остальные молчали, точно загипнотизированные, а Вис сказал, обращаясь к Бла:

— Это внуки.

— Правнуки, — поправила Бла.

— А-а-а! — протянул Вис. — Вот оно что. — Он сообразил, что сын расстрелянного — дедушка этих детей, а мать их, его дочь, должно быть, одна из молодых женщин; кто-то из женщин попросил раскапывателя:

— Послушайте, глядите хорошенько, нельзя оставить ни одной косточки.

Вис сказал Бла:

— Бабушка.

— Неродная, — ответила та, — это дочь расстрелянного.

Прекрасно, сказал себе Вис, прекрасно, мало мне заморочили голову, а тут еще неродная бабушка, которая боится, как бы в могиле не осталась какая-нибудь косточка ее отца. И он сказал:

— Зябко.

— Да, очень холодно, — отозвалась Бла.

А неродная бабушка заметила:

— Нет, мне зябко совсем не от холода.

Время от времени слышался чей-нибудь голос: “Это голень” — или: “Здесь должны быть кости ног”. И, как ни странно, эти замечания оживляли всю сцену, напоминали о жизни, а старый раскапыватель осторожно, со знанием дела поднимал бедренную кость и говорил:

— А высокий был ваш дедушка, а? Разрази меня гром!

По склоненным над ямой лицам прошло подобие улыбки, когда на свет божий был извлечен целехонький и даже как будто отполированный череп — пособие для студентов-медиков, — и одна из женщин сказала:

— Вот он!

Приглушенные восклицания, раскапыватель замахал рукой, прося тишины, он все смотрел на зубы черепа и наконец спросил:

— У него были здоровые зубы, да?

Но улыбки уже погасли, и старик продолжил свой поиск, я бы сказал, он орудовал мастерком деликатно, и корзина понемногу наполнялась, вот ему попалась большая кость, он ее поднял, постучал по ней мастерком, сбивая землю, и все увидели, что это лопатка. И мы все смотрели на нее, и старик смотрел очень внимательно и, казалось, был в замешательстве, забыл обо всем, рука его замерла в воздухе, потому что и в лопатке было

сквозное отверстие,

и время, и тишина, и холод перестали на несколько мгновений вообще существовать, а старик понурился и так и стоял, высоко подняв руку с человеческой лопаткой, потом все же опустил руку и положил лопатку в корзину, к остальным костям, и, пока он не вернулся к своей работе, для нас не существовало ни времени, ни тишины, ни холода, ни веры в жизнь. Никто не произнес ни слова, корзина уже была полна с верхом, возможно, кто-нибудь и сказал, что вроде все собрано, да, конечно, что-то в этом роде было сказано. Сказано словами, до крайности уместными, разумными. И старик взял пластмассовую корзину и осторожно поставил на край ямы, чьи-то руки ее подхватили.