, хозяйка откликалась “что?”, покупатель снова говорил, что, дескать, договорились, и она восклицала “а-а!”. И если сам Тимотео говорил покупателю “vale”, она тоже спрашивала “что?”, он говорил “да заткнись ты”, и она опять восклицала “а-а!”. В такие дни он ее смертельно ненавидел и поколачивал. Так бил, что она падала в свое инвалидное кресло и подняться уже не могла. Об этом рассказывали кумушки их квартала. И вот тогда, как они говорили, хозяина лавки охватывала безумная любовь к жене. И вправду начинались такие ласки, такая бурная страсть, забавно было смотреть, как они гладили друг друга, лизались, хоть они и взрослые, у Тимотео от наслаждения слезы катились из глаз — вот тут-то лавка в мгновение ока превращалась в балаган, и через много-много лет Титин, вспоминая такие минуты, стонал от смеха. Сеньора Вале сидела в своем кресле с колесами в комнате позади лавки, караулила с веником в руке, на голове, как всегда, — красный платок, а в это время Тимотео, который был низенький, почти карлик, с толстыми губами и оттопыренными ушами, хрипло смеялся, от него несло касальей и он нежно поглядывал на свою “ангельскую девочку” — ничего себе ангельская девочка! — нырял за прилавок, выходил из-за него в углу лавки с палкой в руке и принимался дубасить мальчишек, нанося довольно увесистые удары, а сеньора Вале заливалась счастливым смехом и, когда кто-нибудь из мальчишек, спасаясь от палки, приближался к ней, р-раз! — поддавала ему веником, Тимотео кричал: так его, Вале! А она — хи-хи-хи, хи-хи-хи — умирала со смеху, и сами мальчишки — хи-хи-хи, хи-хи-хи — умирали со смеху, — а Тимотео: глядите не напустите в штаны! Ты погляди, сколько денежек посылает нам господь! А она: сколько ангелочков! Тимотео заводил сойку, та верещала, как упившийся причетник, и скакала по полу, потом — лягушку, которая прыгала, большую куклу, та шагала как живая, мальчишки пробовали ей подражать, и вдруг Тимотео исчезал, а когда снова выходил, надувал “тещин язык”, доставая до ребячьих щек, или трубил в трубу, как на деревенском празднике, где бил в барабан сам дон Никанор
[17], а сеньора Вале: ой, Тимотео, не могу, помру со смеху! А он: поддай им как следует, Вале! — и продавал ребятам домики, лошадок, бильбоке, головоломки — вот пушечка этому поросенку, вот игра “гусек” тому, — и вдруг обнимал сеньору Вале, тискал ее, и Бернабе говорил: гляди, как он ее хватает, — а Титин спрашивал: что значит “хватает”? Бернабе: а вот это самое, — но Тимотео уже снова, точно колдун, привораживал своих покупателей, оживляя для них, вернее, для своей Вале (куклы и дети были лишь статистами в этом спектакле) волшебные сокровища: всякие безделки и всякое дерьмо (песочные часы, браслеты или сорочий помет — это настоящий помет, говорил Бернабе, ты только посмотри), и как паяцы и зверюшки, так и мальчишки выделывали пируэты, тилинькали музыкальные шкатулки, звенели бубенцы, стрекотали заводные игрушки, а потом палочные удары и страх гнали ребятню на улицу, их провожал вопль сеньоры Вале, которая выкатывалась в своем кресле из задней комнаты в лавку, шлепая мальчишек веником, те убегали, словно их ветром сдуло, но если кто не купил еще что нужно — немного погодя возвращался в волшебную пещеру на цыпочках.
В тот день, когда они пошли покупать маску, именно так все и было: сеньора Вале получила хорошенькую взбучку, и Тимотео как сумасшедший, ну совсем как сумасшедший, заводил игрушки, чтоб поскорей их продать, гонялся за мальчишками с дубинкой и тискал жену. А она: что ты делаешь, Тимотео, — а сама не выпускала из рук веник, — что ты делаешь, хи-хи-хи, хи-хи-хи. А так как приближался карнавал, лавка представляла собой настоящий базар грехов и искушений, повсюду висели маски, которые до той поры Титин видел лишь мельком. Сеньорита, преподававшая катехизис, твердила: во-первых, нельзя говорить “клянусь тебе”, лучше сказать “бог свидетель”; во-вторых, когда проходишь мимо лавки Тимотео, опусти глаза и двумя пальцами сделай знак креста, потому что эти маски придумали ведьмы, республиканки, воспользовавшись дозволенным праздником, карнавалом, — то же самое говорил, хитро подмигивая, забулдыга причетник с сизым носом. А Тимотео покупал маски у ведьм и выставлял на продажу, и они искушали тебя, глядя пустыми дырами глаз и сатанински усмехаясь, ими были увешаны все стены лавки от пола до потолка, а еще они отражались в зеркалах.
Их надевала на себя инвалидка, сеньора Вале, выкатывалась из задней комнаты и заливалась, заливалась, заливалась счастливым смехом.
Маски были картонные, ведьмы размачивали картон, чтобы придать ему форму лица, а потом раскрашивали розовой краской, по мазку красной — на обеих щеках, а то еще приклеивали черную бороду или усы или и то и другое, проделывали дырки для глаз, а чтоб ты мог дышать и разговаривать — дырки у носа и рта, так что можно было даже показать язык, — все это грех, скверна. А чтобы маска держалась, были две тесемки, которые завязывались на затылке. Но уж самой-самой греховной маской была та, о которой сказал Бернабе, — маска черта. Титину даже казалось, что надеть ее — смертный грех: она была увенчана черными как смоль рожками, и на ней как будто отражалось красное пламя адского огня (что ты там ни говори), так что, когда ты проходил мимо лавки Тимотео, сложить пальцы крестом — ладно, куда ни шло, но уж опускать глаза — дудки, скажите это своей бабушке, потому что глаза Титина так и впились в маску черта, будь что будет, а что мне может сделать тетя Лоли! Титин и Бернабе заходили в лавку и убегали вместе с другими мальчишками, а потом вошли туда одни, с ними была только девочка в очках, со светлыми косами, но дело не в этом, они увидели что-то очень странное. На полу кувыркался шимпанзе, прыгала и стрекотала сойка, большая картонная кукла топала по прилавку, а в задней комнате Тимотео сидел в инвалидном кресле, а сеньора Вале сидела у него на коленях, и он так ее подбрасывал, что она чуть не кувыркалась, и Бернабе сказал:
