Три песеты прошлого - [16]

— Они занимаются грехом.

— Грехом? — переспросил Титин, а девочка в очках и со светлыми косами сказала:

— Они делают ребенка.

Титин ничего не понимал, но не мог глаз оторвать от сцены, свидетелем которой был, но тут сеньора Вале издала дикий ликующий вопль, и Титин и Бернабе, испугавшись, пулей вылетели из лавки, а девочка осталась. Девочка осталась. Немного погодя они снова вошли в лавку вместе с другими мальчишками. Девочка по-прежнему загадочно улыбалась, а Тимотео, который уже вышел из задней комнаты, не обратил на нее никакого внимания. Собрал с пола игрушки и, как всегда, властно заговорил с ребятами: ну, кому чего, вот ты, чего ты хочешь, и Титин ответил:

— Маску черта.

— Гони реал.

Титин отдал ему реал и получил маску.

А Бернабе уставился в пол, дети его толкали, все тянули к прилавку зажатые в кулаке деньги и что-то покупали, и Титин все смотрел на друга, что это с ним, эй, что с тобой, — а тот молчал и глаз не поднимал, Титин ему:

да послушай, — он опять ни слова, и тогда Титин спросил:

— Ты хочешь маску?

Бернабе покраснел и продолжал глядеть в пол.

— А что ты хочешь?

Тогда Бернабе показал пальцем на маленькую сетку, в которой были шоколадные медали, обернутые в золотистую и серебряную фольгу, она стоила тридцать пять сентимо; Титин тоже покраснел, купил медали и отдал их Бернабе, тот сунул сетку в карман, пожал плечами и засмеялся.

— Съешь хоть одну, — сказал Титин, но Бернабе отказался.

— Да почему?

— Мне надо идти, надо идти.

И быстро ушел.

3

Часы пробили семь, я никогда не сознавал, что эти часы дают мне маленькую передышку, теперь я это осознал, осознал до конца, за восемь-девять минут можно прекрасно отдохнуть, на первый взгляд кажется, что это не так, но подремать еще восемь-девять минут — сейчас встану. Что? Семь? Должно быть, до этого мне снилось, что пробило семь, ох-хо-хо, восемь-девять минут; передышки — как будто пустяк, а вот восемь или девять часов — это очень много, надо же, мне все еще снится, что пробило семь, — встаю! И Вис открыл глаза. Наверное, со стуком захлопнулась дверца над циферблатом. Стрелки показывали двадцать минут восьмого, Бла звала с лестницы: “Вис!” Бриться некогда, выпил полчашки кофе, Бла хорошо знала, что с ним творится. Как ей не знать. Хотя долгих разговоров не было. Несколько раз обменялись скупыми словами, несколько раз помолчали. Было уже холодно, Вис ссутулился, вышел на улицу, добрался до автобуса, сел (не всегда было свободное место) и начал писать. Надо перетерпеть во что бы то ни стало это наваждение. Может быть, об этом он и написал.

Может быть. Отвлекался. Пульс автобуса не совпадал с его, черт подери. В туннеле времени писалось лучше. У метро пульс бьется ритмично. Сегодня, сейчас — ни слова более. Ни слова. Наконец вышел на станции Грин-парк, не спеша добрался до своего добровольного плена, пополз по клеткам кроссворда. Час за часом отбыл до полшестого, ушел… Снимая в прихожей пальто, заметил, что Бла широко улыбается, рот до ушей, и не успел он спросить, в чем дело, как она сказала: звонил Бофаруль. Бофаруль? Значит, он существует? Но спросил Вис совсем другое: “Откуда?” Нет — “где он?”. И Бла ответила, что в Валенсии и что будет дома весь день, поешь сначала, никуда он от тебя не денется, но Вис уже ничего не слышал, он набирал номер. Бофаруль? — Вис! — … вот дьявол! — Все! — Все? — Виса охватил смертельный страх. Сейчас Бофаруль разрешит все его проблемы. — Есть у тебя адрес Педро из Честе? — Конечно, дружище, разве я тебе его не дал? Ладно, записывай, хотя нет, постой, знаешь что, я завтра сам поеду в Честе, оттуда тебе позвоню — и все, тебе, конечно, придется взять отпуск на весь декабрь, к черту твою работу, я с тобой буду ездить повсюду, может, в Бадалону и не понадобится, как ты думаешь? Может, Педро съездит, но уж в эти-то хаэнские местечки, слушай, это здорово, завтра обо всем договоримся. Случилось это двадцать третьего ноября. Вис, повесив трубку, сказал: кажется, у меня грипп, есть у нас градусник? И Бла ответила: нет градусника, садись, поешь, — а Вис: ладно, сейчас, но аспирин все же не помешает. Весь этот вечер Виса одолевали сомнения: как я влип в это дело, согласится ли Педро мотаться по Испании, да и кто дал мне право во всем этом копаться и что подумает эта старушка, Да и кого я знаю в Кастельяре и в Вильякаррильо, как я явлюсь ко всем этим людям, то, чем я занимаюсь, — дело весьма деликатное, хорош, нечего сказать, к тому же я совсем не умею разговаривать с незнакомыми людьми… — все, об этом не может быть и речи, не поеду, почему эти люди должны мне доверяться, что я за персона… Дальше он в своих рассуждениях не шел, не мог пойти, упрямо твердил себе одно и то же, но мысли, в самых разных сочетаниях, прижимали его к стенке. И пугали, словно приходили в голову впервые. Он скажет Бла, что это безумие, что надо выбросить все из головы, а Бофарулю: ради бога, дружище, ради бога, — но он такой энергичный, а вдруг он уже поговорил с Педро! Позвоню ему сейчас же, — как это ты ему позвонишь, который час, по-твоему? Вис не пошел под утро в мансарду: смелости не хватило. Вы уж мне поверьте. На столе ждали его разрозненные записи, реликвии, хранившиеся в картине, сама картина. Там собрано все, о чем он думал в предрассветные часы. Расстроился, совсем расстроился и долго не мог уснуть — как тут уснешь, и только собрался сказать Бла: это — безумие, как она ему сказала: послушай, ведь двадцать девятое — суббота и тебе на работу идти не нужно, так что мы можем вылететь в Барселону в тот же день, сейчас я взгляну на расписание самолетов, отпуск ты попросишь на месяц, а так у нас добавится еще два дня, весь декабрь и два дня, что ты на это скажешь? А Вис сказал: но, Бла, не кажется ли тебе, что это безумие, она сказала: да, конечно, самое настоящее безумие, что ж, сиди в своей тюрьме, и он ушел на работу, отвлекся своей нелепой работой, а вечером, когда вернулся, Бла показала ему ботинки, которые купила специально для поездки, — это мне? — случайно подвернулись, если не подойдут, мне их поменяют, — ботинки пришлись в самый раз, в новой обуви он почувствовал себя человеком, хотя ничего по этому поводу не сказал и все еще был в этих ботинках, когда позвонил Бофаруль. Дело зашло гораздо дальше, чем предполагал Вис: конечно, Бофаруль уже поговорил с Педро, тот обрадовался известию, его не удивила возможная поездка в Бадалону, Бофаруль считал, что Вис должен известить Педро письмом, — ах адрес? — записывай и запиши телефон его матери, — писала Бла, Вис только все повторял вслед за Бла, скажи ему, что мы будем в Бадалоне двадцать девятого, пусть он сообщит об этом Педро, — и при всей важности того, что говорил Бофаруль, про то, что его друзья-социалисты готовы представить его всем нужным ему людям, Виса больше всего интересовало одно: какой парик сейчас носит Бофаруль, а тот вдруг крикнул: у-у, сволочь, — Вис переспросил: что, что? И Бофаруль ответил: да этот поганец меня укусил, до крови разодрал лодыжку, понимаешь, играючи, он так мне обрадовался, — и слышалось повизгивание Лу, а Бофаруль, перед тем как повесить трубку, добавил еще: да, вот что, возьми с собой магнитофон, — Вис задумался, но Бофаруль сказал: обязательно, Вис, непременно, — тогда Вис сказал: ладно, — и Бофаруль попросил купить и ему магнитофон. Это было двадцать четвертого. Вечером Бла сказала, надо написать Педро. И они написали ему. А Вис все думал о магнитофоне, вещь, конечно, необходимая, чтобы записать живые голоса. Чьи голоса? Какие голоса в Испании ждут, чтобы я их записал? Неужели я вернусь сюда с запертыми, рвущимися наружу голосами на кассетах? Это ужасно. Голоса, живые слова? Ерунда, как я могу взять у кого бы то ни было его живой голос? Черт знает что. Мне бы, например, не понравилось. Мой голос? Это будет, наверное, кастильская речь с легким андалузским акцентом. С местными, хаэнскими, словечками, мне-то они понравятся. Люблю такое. И двадцать пятого Вис купил два магнитофона. Сбежав из тюрьмы в обеденный перерыв, отправился вместе с Бла на Тоттенхем-Корт-роуд