Три песеты прошлого - [17]

. Там много магазинов, торгующих магнитофонами и прочей электронной аппаратурой, там все что хочешь: кассетники, видеокассетники, стереофонические комбайны. Если ты мало разбираешься в этих штуках, у тебя возникает комплекс неполноценности, Бла и Вис скромненько прошлись по всем этим магазинам, где торгуют одни индийцы, и они обязательно стараются продать вам то, что вам не требуется, неважно что, а может, это один и тот же индиец успевает убежать из одного магазина и встретить вас в другом? И наконец, беззащитные и обескураженные, они купили два маленьких карманных японских магнитофона, почти невесомых и простых в управлении, просто чудо, сами убедитесь. Вечерело и подмораживало. Падал снег. Снежинки кружились вокруг фонарей. Вис постоял, поглядел на них и зашагал снова. А меж тем Бла уже позаботилась о билетах и паспортах, теперь она паковала чемоданы. Вернуться они могут через Мадрид. Повидаемся с дядей Антонио и моей матерью, говорила она. Конечно, говорил Вис, конечно. И вот наступило двадцать девятое. Ранним утром Вис поднялся в мансарду. Снег уже не падал. Но вчера и позавчера снег шел и шел, и теперь на крышах и в садиках возле домов лежал пушистый белый ковер. Вис подумал, что крыша и его мансарды, должно быть, покрыта таким же ковром, зажег плиту и приготовил кофе. На душе было легко. Он был совершенно уверен, что для его едва проклюнувшейся темы наступил переломный момент: либо она зачахнет, либо пойдет в рост. Хотя уже почти рассвело, между туч выглядывали звезды. Вис подошел к столу и нацарапал на одном из листков сумасшедшего календаря: “Сколько румбов предлагает небо мореплавателю, столько же их и у писателя, если не больше”. Пошел завести часы. Открыл дверцу. Чтобы поднять гири, надо покрутить рукоятку. Но гири висели высоко. Наверное, я вчера их завел. Нет, что-то не припомню. Может, Бла или дети. Бла? Дети? Да какая разница.

Тик-так, тик-так, тик-так. В бесшумном потоке времени. Но тут Вис услышал за окнами мансарды заунывный голос ветра. У дома стояла машина, мотор работал. Ах да, дети отвезут их в аэропорт. Ты идешь? Иду, иду. Спускаясь по лестнице, Вис на миг задержался и сказал: послушай, а ветра-то нет.

В

Это было здорово, и Титин чувствовал себя патриотом. Аккорды аккордеона (ясное дело, на то он и аккордеон) напоминали звучание органа, причем не скучного церковного органа, а какого-то другого, скрипка пела так нежно, словно говорила: я-то знаю, что такое серьезная, возвышенная музыка, гитара и бандуррия тоже не отставали, и Титин заметил, что и Бернабе тоже гордится и полон патриотизма, слушая вместе со всеми, ведь они уже большие, во втором классе, их уже не каждый день встречают, Бернабе-то уже вообще никто не встречает, поэтому они и стоят в толпе, окружившей четырех слепых музыкантов у входа на рынок, так жалко на них смотреть — черные очки, но что поделаешь, в жизни всякое бывает, и рядом с ними стояла женщина, не слепая, она так красиво пела, и был еще однорукий инвалид, который продавал по десять сентимо слова песен на голубой бумаге, пачку листков он прижимал к груди культей, а здоровой рукой вытаскивал листки один за другим, их брали нарасхват, и со всех он успевал получать, вот это рука, такая проворная, в глазах мельтешит, и, ясное дело, народ останавливался возле музыкантов: женщины, рабочие, солдаты, какой-то сеньор, служанка с корзиной для покупок, она стояла рядом с Титаном, — все слушали, как слепые играют и подпевают женщине, однорукий тоже пел, подпевала и служанка, не очень громко, стеснялась, но песню знала наизусть:

Знамя, ты красное,

знамя, ты желтое,

ты отливаешь

то кровью, то золотом.[19]

(Служанка пела:

Знамя, ты красное,

знамя, ты прекрасное.)

Потом женщина пела одна очень хорошие слова про вино из Хереса и про вино из Риохи, и что их цвета — это цвета государственного флага Испании, и еще много волнующих слов, от которых к горлу подкатывает ком,

и никакая пара рук не сумеет так быстро получать деньги, как это делает единственная рука однорукого, а потом женщина пела хоты, что может сравниться с тем волнением, которое чувствуешь, когда слышишь хоту про “Plus Ultra”[20], так она хороша, все умолкали, только музыканты играли аккомпанемент, ожидая вместе с публикой, когда женщина вступит, и наконец:

Франко был у штурвала,

Руис де Альда курс пролагал,

а Рада в ритме мотора

хоту, смеясь, распевал.

И ты видел перед собой аэроплан, вернее, гидросамолет “Plus Ultra”, слышал шум его моторов в небе над синим морем, и вот они прилетели в БуэносАйрес, люди кричали: ”Ура! Ура!” А они всех приветствовали и купались в славе, на них были шлемы летчиков, и ты переживал вместе с ними весь их полет, все ждали вестей от них, следили за крошечным крестиком, затерявшимся над Атлантическим океаном, а это такой океан, что не опишешь, все газеты писали о перелете, а крестик-самолет летел один-одинешенек и наконец, слава богу, прилетел, и неизвестно почему, должно быть от волнения, ты снова слышал песню о знамени и испанском солдате, который сейчас там, в марокканских землях, и видел, как высаживаются с корабля испанские войска, не обращая внимания на канонаду, в каком-то африканском городе, который называется Алусемас, и вот победа над марокканцами, какое ликование, но оказалось, что студенты и рабочие вовсе не рады, и вот снова стычка с полицией, все говорят красивые слова о демократических свободах, чепуха, ты ничего не понимаешь, потому что, хотя Примо де Ривера и победил марокканцев, его не хотели, и Титина это огорчало, и он не понимал, почему он не любит дона Сальвадора, директора, который восхищается Примо де Риверой, а любит дона Сальвадора, учителя, который не признает Примо де Риверу, и тетю Лоли он почему-то стал любить меньше. Слепые пели теперь о том, что, ах, бедняжка моя бабушка носит допотопные платья, — это уже никого не волновало, не пробуждало патриотизма, и народ начал расходиться.