Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - [164]

Входит человек в грубых башмаках, по виду рабочий, неловко крестится и молча смотрит на покойную, сжимая в руке кепку.

Я чувствую себя в чужом, незнакомом мире и весь остаток дня не могу отделаться от этого впечатления. Я-то думала, что я близка к профессору. А теперь понимаю, что в общем-то ничегошеньки о нем не знала и вообще пребывала как бы за скобками его жизни.

Вечером, когда я возвращаюсь в «Гладиолусы», опять льет дождь и дует сильный ветер. С удивлением убеждаюсь, что я первая. Ни отец, ни брат еще не приехали, хотя уже половина восьмого. Ищу маму, но ее нет ни в гостиной, ни в столовой.

Инстинктивно чувствую: что-то произошло. Иду на кухню и обнаруживаю, что там хозяйничает не Мануэла, а мама — в переднике. Вид у нее усталый, но не такой нервозный, как в последние дни. Может, «девятины» уже кончаются? Мама ставит в духовку макароны с ветчиной.

— Добрый вечер, мама.

Она смотрит на меня так, словно удивлена, что я здороваюсь с ней.

— Добрый вечер.

— Мануэла наверху?

— Нет.

— А где же?

— Ушла.

— Ты что, выгнала ее?

— Нет, она решила вернуться на родину.

Я удивлена, но не придаю этому значения, потому что вся поглощена Шимеком. Мне так хочется утешить его, быть рядом, оказаться чем-нибудь полезной. Но на венок сегодня собирала не я, а одна длинная противная нескладеха.

— Ты не увольняла ее? Точно?

— Она сама ушла.

— Вы не поругались?

— Да нет же. Очевидно, она заранее приняла решение. Спустилась одетая, с чемоданом и попросила дать ей расчет.

Приехал отец. Похоже, он тоже чует, что в доме что-то изменилось, и уже с крыльца зовет маму:

— Натали!

Но, зайдя в кухню, не решается спросить, где Мануэла. Мама сама, глядя с недоброй иронией, сообщает ему эту новость:

— Она ушла.

— А когда вернется? — ничего не понимая, спрашивает отец.

— Никогда.

Приходится вмешаться, чтобы положить этому конец:

— Она попросила расчет и возвращается в Испанию.

Ни слова не говоря, отец поворачивается, уходит в гостиную и раскрывает газету. Чувствуется, что это для него удар. Я помогаю маме накрыть на стол, но все мои мысли только о профессоре и его жене, которую сегодня вечером или завтра рано утром положат в гроб. Меня поразили четки в ее руках, присутствие монашенки, и я все думаю, действительно ли Шимек католик и верит в бога.

Если это так, говорил ли он о наших отношениях на исповеди? Ведь он должен считать их грехом. И сердится ли он на меня за то, что я, так сказать, предложила ему себя? Чего уж тут скрывать! Я действительно навязалась ему.

Я влюбилась в него, когда он еще не различал меня среди других. Я была одна из множества лаборанток, выполнявших работу, которую он им поручал. Но я изо всех сил старалась привлечь его внимание. Хотела стать его любовницей. Стать чем-то большим, нежели просто сотрудницей.

Я была искренна. Да и сейчас искренна. Я посвятила ему свою жизнь, а сегодня вижу, что ничего о нем не знала.

Наконец появляется Оливье. Вид у него озабоченный, утомленный. Он плюхается в гостиной в кресло и как бы не замечает, что отец сидит рядом. Оливье тоже берет газету, закуривает и, обнаружив меня в столовой, спрашивает:

— Ты, что ли, накрываешь сегодня на стол?

— Как видишь.

— А мама где?

— В кухне.

— А Мануэла?

— Ушла.

Он медленно поднимается, на лице у него угроза.

— Что ты сказала?

— Она ушла.

— Мать ее прогнала?

— Мама говорит, нет.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что она сама ушла?

— Ничего я не хочу сказать. Меня тут не было. Я недавно вернулась.

Оливье поворачивается к отцу, бросает на него мрачный взгляд и идет в кухню.

— Что тут у вас было с Мануэлой?

— Она ушла, — в очередной раз хмуро произносит мама.

— Что ты ей сказала?

— Ничего.

— Врешь!

— Можешь считать, что я вру.

— Ну скажи, ты ведь врешь, ведь это ты прогнала ее?

— Нет.

Оливье потрясен. Он бросается к лестнице, взлетает на третий этаж; слышно, как он там ходит, выдвигает ящики, открывает дверцы вместительного шкафа. Когда он спускается, лицо у него — мрачнее не бывает, однако он молчит.

— Садитесь за стол.

В центре стола стоит супница. Мы садимся каждый на свое место — я напротив мамы, Оливье напротив отца — и молча едим.

Едва поев, Оливье, не говоря ни слова, выскакивает из дому, и вскоре раздается треск его мопеда. Интересно, знает ли он, в каком доме на улице Поль-Думер живет Пилар, подруга Мануэлы? Наверно, Мануэла говорила с ним о ней. А может, брат встречал ее в испанском танцзале «У Эрнандеса», на авеню Терн.

Убираю со стола и мою посуду я. Это моя работа, когда мы остаемся без служанки, а такое случается довольно часто. Большинство выдерживают месяца два-три, редко кто — полгода. Иные увольнялись уже на второй неделе, если только мама не находила, что они непочтительны, и не выставляла их сама. «Вам, голубушка, не хватает почтительности», — эту фразу, обращенную к служанке, я столько раз слышала в годы детства и юности!

В такие периоды мне приходится вставать раньше: я варю кофе, забираю у калитки бутылку молока, хлеб и газету. Прежде чем уйти в Бруссе, прибираю комнаты, свою и брата. А перед самым уходом стучусь к маме и ставлю ей на ночной столик чашку кофе.

Не знаю, все ли дети такие, как я. Еще совсем маленькой я старалась как можно реже заходить в родительскую спальню — из-за запаха. Каждый, разумеется, пахнет по-своему, но от их запаха у меня возникало ощущение какой-то неприятной близости. И так до сих пор, хотя, скажем, запах Оливье мне ничуть не противен.