Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - [163]

— Предупреждаю, если… — и отец, сжав кулаки, делает шаг к брату.

— Гляди-ка! Ты это серьезно? Уж не хочешь ли ты меня ударить? Только не забывай, что я сильнее тебя.

— Я приказываю тебе замолчать и оставить маму в покое!

И тут раздается голос мамы:

— Не мешай ему говорить. Он прав. Мы оба с тобою мерзки.

Это какое-то безумие, заводящее всех нас в тупик. Каждый находит самые злые, самые жестокие слова. Бьет ими наотмашь. А я не нашла ничего умнее, чем пригрозить:

— Если вы все не замолчите, я погашу свет! — И, не знаю почему, начала с того, что выключила телевизор.

— Решение, как быть дальше, я откладываю до завтра, — с наигранной важностью заявляет отец и выходит из гостиной.

— Давай, давай. А пока постарайся не перепутать этаж. Это тебе может дорого обойтись. Наверху ты для меня не отец. — Оливье наливает второй стакан и в несколько глотков выпивает его. — А перед тобой, мама, мне кажется, я обязан извиниться. Теперь-то я понимаю: живя с таким типом, не хочешь, а запьешь.

По щекам у мамы ползут слезы, а я пробую вспомнить, видела ли я когда-нибудь ее плачущей. Нет, кажется, это впервые.

— А теперь, сынок, ступай наверх.

Она ни разу не называла его так. Я потрясена. Оливье тоже.

— Я сделал тебе больно? — Оливье нерешительно подходит к маме, наклоняется и быстро касается губами ее лба. — Ты все-таки славная женщина! — произносит он, а потом бросает мне: — Спокойной ночи, Лора.

Он с трудом поднимается по лестнице и, не останавливаясь на втором, направляется в мансарду. Мама, не зная, что делать, как себя вести, быстро взглядывает на меня и бормочет:

— Это не его вина.

Очевидно, это она об Оливье. Но что она имеет в виду? Не его вина, что он напился? Или что накинулся на отца и на нее? А может, не его вина, что он влюбился в служанку?

Она прислушивается к шагам отца: он, должно быть, сейчас раздевается. Мама ждет, когда он уляжется или даже заснет, чтобы тоже пойти в спальню.

— Лора, можешь идти.

Я знаю, больше она не скажет ни слова. Сегодня она и так говорила необычно много. Был момент, когда я почувствовала в ней нечто человеческое.

— Спокойной ночи, мама, — говорю я, но вопреки обыкновению не целую ее.

— Спокойной ночи.

Возможно, ей хочется остаться одной и выпить.

IV

Во вторник утром я поразилась, увидев, что профессор обходит лаборатории, осматривает подопытных животных, отдает распоряжения, как он это делает ежедневно, прежде чем закрыться у себя в кабинете вместе с доктором Бертраном. От того, кто потерял близкого человека, ждут, что он будет всецело поглощен своим горем, перестанет интересоваться всем другим, но ведь он же продолжает жить — ест, пьет, разговаривает, работает.

Я, как обычно, сопровождала профессора. Нас было трое, мы записывали его распоряжения, но меня он как будто не замечал. Я была чем-то вроде мебели. Несколько раз он скользнул по мне взглядом, но только потому, что я оказалась в поле его зрения.

Господи, как он постарел за эти три дня! Исчезла его поразительная жизнерадостность, и у меня ощущение, что передо мной заурядный человек, похожий — стыдно сказать! — на моего отца. Глаза его потухли, утратили привычный веселый блеск.

Он работает, потому что это его обязанность, его долг. А я места себе не нахожу. И, уже не веря, жду хоть какого-нибудь проблеска, знака, что он станет таким же, как прежде, и я снова смогу надеяться занять в его жизни какое-то, пусть даже самое крохотное место.

Надо бы проститься с покойной, но поехать одна я не решаюсь и подговариваю сослуживиц съездить в обеденный перерыв. Некоторые сухо отказываются, а кое-кто просто насмешливо улыбается. В конце концов две соглашаются. Одна — добрая толстушка Мари, фермерская дочка, родившаяся и выросшая в деревне.

Мы быстренько перекусили. У Мари нет даже мопеда, но зато у Мартины Рюшонне, дочери известного адвоката, малолитражный «ситроен», и на нем мы доезжаем до площади Данфер-Рошро.

Два окна на четвертом этаже все так же закрыты ставнями. Похороны завтра утром, и рабочие из похоронного бюро уже драпируют черным входную дверь.

Мы поднимаемся на лифте. Звонить нет надобности — двери настежь. Я опять вижу широкий, длинный коридор с книжными полками по стенам. Даже лыжи все так же стоят у входа. Теплый запах еды из кухни мешается с запахом воска.

Налево — открытая дверь в комнату, где лежит покойная; там горят свечи, в святой воде веточка букса, множество цветов, вазы стоят даже на полу. Она еще не в гробу, а на постели, одета в белое, скрещенные на груди руки обвиты четками.

Я крещусь: когда-то я видела, как это делается. Беру веточку букса, рисую в воздухе знак креста и внезапно замечаю в углу коленопреклоненную монахиню. Ну да, не могут же профессор и дочка день и ночь сидеть тут; они, должно быть, наняли монахинь, чтобы те бодрствовали около покойницы.

Никак не могу оторваться от рук, перевязанных четками. Сильные руки с квадратными ногтями. Руки женщины, еще близкой к земле, привычной к хозяйству и тяжелой работе. У моей матери узкие ладони с тонкими пальцами, и стоит ей сломать ноготь — это уже трагедия.

А вдруг профессор и его дочь сидят сейчас рядом в столовой и едят?