Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - [162]

Я ложусь и плачу в подушку, а брат в открытую, демонстративно шумя, поднимается на третий этаж.

В воскресенье у меня дежурство, но профессор весь день не показывался в Бруссе, только около десяти вечера заглянул на полчаса для осмотра животных.

В понедельник я все время ловлю на себе любопытные взгляды сослуживцев, и меня это бесит. Из дому я выехала раньше и сделала крюк, завернув на площадь Данфер-Рошро. На четвертом этаже два окна закрыты ставнями. Вероятно, там установлен гроб. Интересно, поставили ли рядом две молитвенных скамеечки, как это сделали у дедушки?

Я иду прямиком в маленькую лабораторию, где Шимек лично ведет исследования. Жозеф на ногах и выглядит вполне здоровым. Более того, царапает решетку, стараясь обратить на себя внимание.

Как обычно, я чищу клетки. В десять слышу шаги в соседних лабораториях, и через некоторое время заходит профессор. На меня он не обращает внимания, первым делом направляется к животным.

Впечатление такое, будто он похудел, черты лица заострились, глаза утомленные.

— Почему вы оказались здесь?

— Сегодня же понедельник, профессор.

Он раздраженно передергивает плечами и зовет двух лаборанток:

— Заходите, пожалуйста.

Я не знаю, остаться мне или уйти, но на всякий случай не трогаюсь с места.

— Давайте-ка Жозефа на стол.

И когда он начинает выслушивать рыжего пса, я вспоминаю появление полицейского.

— Записывайте: хрипов нет, пульс регулярный, дыхание нормальное. — С рассеянным видом профессор гладит Жозефа по голове. — Что-нибудь новое есть?

— Крыса из второй клетки околела.

— Следовало ожидать. Когда придет доктор Бертран, скажите, что я просил сделать вскрытие, — и он снова глянул на меня, собираясь что-то сказать, но передумал.

Я не стала обедать в нашей столовой, пошла в соседний ресторанчик. День серый, холодный. Я думала немножко прогуляться, но быстро устала.

Знать бы, что делает Шимек сегодня днем. Его жена, когда он с нею познакомился, жила в Париже одна. У него тоже нет родственников во Франции. Он почти ни с кем не общается, разве только с коллегами.

А ведь еще в прошлый понедельник… Нет, даже трудно поверить.

К ужину я все-таки прихожу домой. Отец и мама сидят у телевизора. На экране целуются мужчина и женщина, потом женщина разражается смехом.

Дом застыл в призрачном оцепенении. Я сдуру спрашиваю у отца:

— Оливье ушел?

Спросила я это просто, чтобы разрядить молчание. Отец сухо ответил:

— Не знаю.

Мы садимся ужинать. Мануэла улыбается: жизнь для нее, что бы ни происходило, прекрасна. Потом я смотрю телевизор, так как читать у меня буквально нет сил. Отец удалился к себе в кабинет.

В начале одиннадцатого приходит брат. Я думала, что он поднимется прямо к себе или на третий этаж, но вопреки моим ожиданиям он заявляется в гостиную. Он здорово набрался. До последних событий такое случалось редко. Оливье не выпивоха. А сейчас он, видимо, пьет из вызова.

— Лора, у тебя нет ничего выпить? Ты, наверно, знаешь, где мамочка прячет коньяк?

Мама вздрагивает, но не оборачивается.

— Нет, не знаю.

— Мама, выдели коньячку, — обращается к ней Оливье.

— Нет у меня.

— Не рассказывай сказок. Скажи, где ты его прячешь, я выпью пару рюмок. Сегодня мне хочется надраться в стельку.

Он уже и так надрался и потому говорит на повышенных тонах. Похоже, Оливье хочет завести скандал, время от времени он бросает взгляд на дверь отцовского кабинета.

— Ну, принесешь бутылку?

— Иди к себе в комнату.

— А чего это ты со мной разговариваешь, как с десятилетним мальчишкой?

— Иди к себе в комнату, — с каким-то испугом повторяет мама.

— Ты думаешь, я стану слушаться такую, как ты? — в голосе Оливье слышится неприкрытая злость.

Открывается дверь, и выходит отец.

— Будьте добры говорить потише.

— Слушай, а ты не знаешь, где мама прячет коньяк?

— Я был бы крайне тебе признателен, если бы ты замолчал.

— А если мне хочется напиться?

— Можешь удовлетворить свое желание в любом другом месте.

— Но, кажется, я живу здесь и являюсь членом этой семьи.

— При условии, что будешь вести себя прилично.

— А что, в этом доме ведут себя прилично? И ты, значит, прилично вел себя, затащив подружку своего сына в дрянную гостиницу?

— Прошу тебя…

— Дудки! Я, как любой человек, имею право слова и намерен им воспользоваться.

— Натали, тебе лучше уйти, — обращается отец к маме.

Но мама продолжает сидеть в кресле, слушает, не отрывая взгляда от телевизора.

— Мануэла! — кричит Оливье.

— Она у себя, — говорю я в надежде, что он пойдет к ней.

Она действительно поднялась к себе, в кухне света нет. Я иду туда, хватаю бутылку ординарного красного вина, стакан и возвращаюсь в гостиную.

— На! Больше я ничего не нашла.

Отец смотрит на меня, как бы спрашивая, что это мне взбрело в голову. Но я считаю, что раз уж Оливье на взводе, то пусть поскорей напьется и отправится спать.

— Твое здоровье, мамочка! Ты-то попиваешь коньячок, а твоему сыну, как грузчику, приходится довольствоваться дрянным винцом.

— Оливье, оставь маму в покое.

Отец пытается проявить твердость, но на брата это не производит никакого впечатления: его понесло.

— А ты заткнись! Честное слово, это самое лучшее, что ты можешь сделать. Когда человек совершает такую мерзость, он теряет право указывать другим. Ну, а эта несчастная старая пьяница…