Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - [166]

Минут через пятнадцать мы приезжаем на площадь Данфер-Рошро, перед домом уже стоят люди. Кроме соседей и торговцев, у которых жена профессора покупала продукты, я вижу большинство заведующих отделениями из Бруссе; иные пришли с женами.

Те, кто не приходил сюда вчера или позавчера, поднимаются проститься с покойной. Но я уже там была. Я представляю, как профессор стоит в дверях комнаты, рассеянно пожимает руки, а в глубине квартиры рыдают дочка и служанка.

Подъезжает катафалк и вереница черных автомобилей, и все они выстраиваются вдоль тротуара; сверкающий галунами сержант командует нарядом полиции.

Мужчины выносят гроб и снова идут наверх за цветами и венками: ими целиком завален катафалк, часть приходится сложить в одну из машин.

Появляется Шимек, похудевший и ставший как бы меньше ростом; вид у него такой, словно он не вполне понимает, что происходит вокруг. Он оглядывает толпу на тротуаре, и мне вдруг почудилось: сейчас он поклонится и поблагодарит их.

Он показался мне каким-то хрупким, маленьким. На миг, когда он садился в машину вместе с двумя своими коллегами из Бруссе, наши взгляды встретились, но не уверена, узнал ли он меня. Возможно, и узнал, но это был лишь мгновенный проблеск.

А мне так хочется быть полезной ему, необходимой! Я отступаю в последние ряды, где стоят зеваки, потом иду за мопедом и еду в церковь Монруж.

И там я стою позади. Большинство моих коллег сбились в кучки.

Что же заставляет меня плакать — звуки органа или шум шагов похоронной процессии в центральном проходе? Я плачу и даже не знаю почему. Ведь думаю я сейчас вовсе не о женщине с большими грубыми руками, которая лежит в гробу, обитом белым атласом. И не о профессоре, который отдельно от всех стоит по правую сторону катафалка.

Я слышу колокольчик мальчика-служки, голос священника в черном нарамнике с большим белым крестом.

И это тоже кажется мне ирреальным; у меня ощущение, что все сместилось, спуталось. Я даже не пробую уточнить свою мысль. Но почему я вдруг снова увидела маму, какой она была утром: сидит в постели с сигаретой и чашкой кофе, уставившись странным неподвижным взглядом на черные деревья в саду?

Она несчастна. Да и нас, наверно, делает несчастными, но ведь страдает-то в первую очередь она сама. Страдает Оливье. Отец тоже. Они стали чужими и, боюсь, ненавидят друг друга. Но возможно ли такое? Неужели мы никогда не будем вести себя, как нормальная семья?

Сегодня утром Шимек около дома едва узнал меня, хотя вся моя жизнь зависит от него. Я понимаю, у меня нет на него никаких прав. Он посвятит всего себя дочери и с еще большим исступлением накинется на работу.

Я высморкалась, утерла слезы. Мне стыдно: ведь плакала-то я о себе самой.

Я не сразу узнала его. Выхожу из больницы, иду к паркингу, и вдруг из темноты появляется он. Мне он показался ужасно высоким, длинноруким, длинноногим.

— Я тебя напугал?

Это Оливье; он ни разу не встречал меня у выхода, даже когда мы договаривались пойти куда-нибудь вместе. Поэтому первая моя мысль: у него дурные вести.

— Что случилось, Оливье?

— Решил поговорить с тобой, но только не в нашем чертовом доме. Нет ли поблизости какого-нибудь тихого кафе?

— Да вот как раз напротив.

Это ресторан, куда я зашла выпить коньяку в день гибели г-жи Шимек. Странное совпадение: обстоятельства вынуждают меня зайти сюда и в день ее похорон.

Стены здесь до половины отделаны темными панелями, а выше покрашены в бежевый цвет. Рассеянное освещение: на столах неяркие лампы под абажурами. Бармен на этот раз стоит за стойкой.

— Что будешь пить?

— Кофе. Я устала.

— Кофе и одно шотландское, — заказывает Оливье.

Я все никак не могу привыкнуть, что брат уже пьет, еще совсем недавно он был ребенком.

— Я удрал сегодня с лекций. Мне надо кое над чем подумать. — Оливье как-то очень серьезно глянул на меня. Нет, он не пьян. Сегодня он еще не пил. — В общем, я принял решение. — Нахмурив брови, он рассматривает меня. — Ты простужена?

— А что — голос изменился или нос красный?

— Да лицо у тебя какое-то…

— Я плакала.

— Из-за наших домашних дел?

— Сегодня хоронили жену шефа.

Ему это безразлично. Он поглощен своими личными проблемами. А я разве чем-нибудь отличаюсь от него?

— Ты сказал, что принял решение. Какое?

— Я ухожу из дому.

Я ждала, что рано или поздно это случится, и все равно потрясена.

— А как же университет? — спрашиваю я, но как-то неубедительно, просто чтобы что-то сказать.

— Ты же знаешь, в университет я поступил, потому что так хотел отец. А химией я увлекся лет в четырнадцать-пятнадцать: изготовлял самодельные бомбы и взрывал их в лесу. Это была игра. Теперь, когда пришлось ею заниматься серьезно, я не вижу, на кой она мне.

Между нами всего два года разницы, но у меня чувство, будто я во много раз старше! Может быть, это потому, что мужчины взрослеют позже? Или он просто инфантилен? Мне кажется, будто передо мной сидит большой ребенок, болтающий о серьезных решениях.

— Пойми, я смотреть на них не могу! Особенно теперь, после того что они оба мне сделали.

Я понимаю, что он имеет в виду. Отец водил Мануэлу в гостиницу, а мама, вероятней всего, выгнала ее. И Оливье не может им этого простить.