Три дня одной весны - [138]

Год не находил Сангин Рамазон себе места, целый год, который показался вечностью, провел он в мученьях, пока не решил, что, даже если небо обрушится на землю, все равно купит себе лошадь, хорошего скакуна — без коня жизнь не жизнь. Потому-то одним осенним утром он и достал из сундука все деньги, отложенные на черный день, завязал их в поясной платок под халатом и отправился в Вандоб, отмахнувшись как от мухи, даже не пожелав выслушать сына Самандара, который пытался отговорить его. «Отец, — сказал этот наглец, — зачем вам в ваши годы лошадь?»

— Затем же самым, зачем тебе дармовая машина, — оборвал он сына.

Сангин Рамазон прослышал, что Туроб-наездник из Вандоба собрался продавать своего скакуна. Будто бы в базарной чайхане кому-то сказал, что ослаб и, видно, теперь уже в козлодраниях[64] не участвовать. Этот слух был как нельзя кстати. Во-первых, они, наездник Туроб и Сангин Рамазон, старинные друзья-приятели, не раз и не два угощались друг у друга хлебом-солью, и Туроб конечно же, хотя бы ради этого, отдаст ему коня подешевле. А потом, конь у него и вправду стоящий, одно загляденье: молодой, резвый, статный, красивый… другого такого в округе нет.

В тот день по дороге в Вандоб, ежеминутно покалывая осла заостренной палкой, чтобы бежал быстрее, Сангин Рамазон то и дело говорил себе, что, даст бог, взойдет солнце и над его двором.

Мечта и впрямь сбылась, да вот только…

«Ну и созданьице был этот наездник Туроб! Дешевле трех тысяч, сказал, не отдам, и на копейку не уменьшу, не надейтесь, и не просите. Не посчитался с тем, что мы приятели, что ели хлеб-соль с дастархана друг друга, что завтра нам снова встречаться в этом преходящем мире. Удивительно неразумное существо человек! В конце концов, к чему нужно было такое скупердяйство? Ведь три тысячи, которые содрал с меня, не решали его судьбы. Сам говорил, без надобности, разве что на могилу да на саван. И действительно, не прошло и полугода, как преставился бедняга…»

Сангин Рамазон вышел из своего переулка на главную улицу и тут же увидел кузнеца Исхака.

— Не уставать вам, сосед!

Кузнец Исхак, плечистый старик с густой, окладистой бородой, брал в горсть из загнутой полы чекменя измельченную мякину и посыпал ею узкую, но длинную, выложенную из камня и обмазанную глиной суфу, что стояла над ручьем вдоль улицы, у глинобитной стены его дома.

— Будьте здоровы! — ответил он, подняв голову.

Сангин Рамазон подошел ближе и стал поглядывать то в дальний конец пустынной улицы, где как раз в этот момент появилась женская фигура, то на еще сырую суфу, на которой вчера после полудня, счистив кто ладонью, кто рукавом снег, расселись старики — и он в их числе — и проболтали обо всем на свете до самой темноты, то на кузнеца Исхака, увлеченно занятого своим делом.

— Посыпаете мякиной? — сказал он, не найдя других слов.

— Разве не видите? — засмеялся кузнец Исхак и, разбросав последнюю горсть, отряхнув полу чекменя, прибавил: — Чем быстрее подсохнет, тем лучше. Кто сядет, посидит с удовольствием.

— Само собой…

Три-четыре года назад тут, на берегу маленького ручья, который пока еще скован льдом и заметён сугробами и поэтому почти не виден, этой суфы не было и в помине, лежала лишь дюжина больших замшелых камней. Любители поговорить, особенно старики, собирались тогда в основном на айване единственной в кишлаке мечети. Однако после того, как эту вконец обветшавшую мечеть снесли, а участок, на котором она стояла, отдали под двор новой школы, центр всех сборищ, где можно и душу отвести и узнать последние новости, сам собой переместился сюда. Рассаживались на камнях и порой засиживались до позднего вечера, когда пора уже было совершать вечерний намаз. Кузнец Исхак вполне мог возмутиться и сказать, что тут, за стеной его дома, не мечеть, чтобы языками чесать. Будь на его месте Сангин Рамазон, разумеется, не упустил бы случая поддеть болтунов. Но кузнец Исхак, чудак человек, сам предложил сложить тут суфу, и несколько стариков вместе с ним засучили рукава и соорудили ее за одно утро. С тех пор эту суфу называют суфой кузнеца Исхака. Тут и вправду место хорошее, солнечное, костям наслаждение — прогреваются все до одной; да и летом, как уляжется зной, сиди хоть до скончания века — приятно, свежо.

— Где вы были вчера?

— Вчера?.. Вчера чуть свет отправился в степь, — ответил кузнец Исхак, который пока Сангин Рамазон размышлял, уселся на край суфы, подоткнув под себя полы чекменя. — Окот ведь, пришлось помочь чабанам.

— В прошлом году вы тоже стали пенсионером, как и мы, и что за нужда погнала вас в степь? При таком вон большом снеге сидели бы дома да наслаждались покоем, разве плохо? Ну, в крайнем случае, прогулялись бы по улице. Вы же теперь имеете на это право, как говорится, сами себе и шах, и везир.

— Оно, конечно, сидеть дома или прогуливаться по улицам — такое право я имею. Да только, если сказать по совести, хлопот у чабанов сейчас больше, чем волос на голове. А людей, которые сидели бы без дела, не вам объяснять, мало: почти все в заботах о грядущей весне — севе хлопка, о полях да садах. Наш председатель Сарвар попросил, ну, я и не отказался. Собралось нас несколько человек, я седьмой, и поехали.