Три дня одной весны - [137]

— Хорошо.

— Если нет, ни одной не оставлю, всех передушу.

— Ладно.

— Что?!

— Скажу, чтобы продала.

— То-то. Я и смотреть не могу на этих тварей. Скажи, пусть сегодня же пожертвует правоверным. Чтобы ни одной не видел.

— Хорошо.

— Ну иди, занимайся делом. Только смотри, в другой раз не скули как бесприютный. Не к лицу…

Карим поднял корыто с очистками и, ступая тяжело и медленно, как мужчина, несущий жернов, ушел за сеновал.

— Гм, башмаки, сапоги, ботинки… — пробормотал Сангин Рамазон ему вслед и направился к воротам.

Он был уже возле них, даже отворил одну створку, но, словно неожиданно что-то вспомнив, обернулся и глянул на коня.

Скакун смотрел на него, выгнув шею дугой. Он и под попоной был красивым и гордым. Чуть обеспокоенный, легонько постукивал передней ногой, как бы спрашивая хозяина, почему, почему же не берешь меня с собой?

Сангин Рамазон улыбнулся.

«Ты тоже, скотинка моя, похоже, соскучился. На волю хочется, а?.. Да-а, конечно. Скоро уж десять дней как я не выводил тебя и не седлал. А что было делать? Сам знаешь, целую неделю валил снег, холод стоял, скользко. Только вчера показалось солнце. Сегодня первый день, как установилась погода. Так что не грусти, потерпи чуточку, еще чуть-чуть…»

Он купил этого быстроногого скакуна чистых кровей, славного, как говорится, в семи частях света, четыре года назад у Туроба — наездника из Вандоба. Отдал за него три тысячи рублей. Не мог не отдать — сказано же: «Дай сердцу волю, заведет в неволю». К лошадям, особенно скаковым, о которых говорил только с восторгом (не сглазить бы, вот это богатство!), он привязался с молодых лет, еще в тридцать пятом году, когда тут, в Дуобе, был избран председателем колхоза. Правда, через два года раскритиковали его за какой-то проступок — придрались — и не вняли раскаянию и обещанию извлечь урок, что называется прокатили, или выставили, и он несколько месяцев ходил без работы, пока в конце концов не устроился страховым агентом. Но судьба почти всегда улыбалась ему: где бы и кем ни работал — в колхозе или в финансовых органах, бригадиром, заведующим фермой, агентом или инспектором, — неизменно ездил верхом, за ним закрепляли лошадь по должности, как нынче закрепляют легковые автомобили. Какой только масти коней у него не было! И вороные, и гнедые, и соловые, и каурые… Если память не изменяет, сменил он чуть ли не двадцать скакунов. На пенсию ушел из бригадиров, однако через месяц-два пришел к председателю, сказал, что сидеть дома, оказывается, тяжело и муторно, «найдите-ка, брат, пожалуйста, мне стоящее дело, я еще крепок…» — и уговорил назначить объездчиком. Без малого семь лет, пока не стал председателем Сарвар, хваленый сын Сайфиддин Умара, он снова гарцевал на коне, на горячем и резвом колхозном скакуне.

Однако этот Сарвар… — и чтоб пусто ему было, лишился чтобы, дай бог, и должности с печатью, и дармовой машины с шофером, и всего, всего, что имеет! — ссадил его с коня. Да, этот выродок придрался к тому, что, видите ли, он, Сангин Рамазон, продал одному нуждающемуся в кормах два мешка мякины, и смешал его с грязью, опозорил перед честным народом. Не постеснялся, сын проклятого отца, заявить:

— Вы, дядя, и вправду нечисты на руку. Я увидел это собственными глазами. Вы теперь освобождены от работы. Ничего, наверное, не случится, если будете сидеть спокойненько, как все пожилые люди, дома. Насладитесь немного стариковскими радостями. Вы уже больше семи лет пенсионер, да и семья у вас небольшая, и сын с головой на плечах…

Так вот и оказался Сангин Рамазон не у дел, был, по собственному слову, удален от людей, стал домоседом и мучеником. Но мучился не от безделья — чем заниматься, он себе находил, — а оттого, что лишился коня, точь-в-точь как прежде, когда вышел на пенсию и, не в силах смириться и терпеть, желтый от бессонных ночей, пошел на поклон к тогдашнему председателю и вымолил должность объездчика. Не мог он, зазорным считал ходить пешком по селению, где стар и млад привыкли видеть его верхом на коне, надменным и гордым. Ему очень нравилось восседать в седле с плеткой в руке и отвечать на приветствия прохожих или, если считал нужным, здороваться с кем-то, поглядывая в том и другом случае сверху; как нравилось, отправившись в дальнюю дорогу, скажем куда-нибудь в степь, на пастбища, предаваться под мерный стук копыт приятным мечтаниям.

Скакун не сводил с хозяина глаз. «Потерпи, скотинка моя, немного, только до полудня. Я обязательно выведу тебя, даю слово», — улыбнулся Сангин Рамазон, на этот раз широко, и, весело подмигнув коню (что скажешь?), вышел за ворота.

Скакун ответил жалобным ржанием.

Сангин Рамазон придержал шаг, с минуту постоял в переулке. Но со двора больше не донеслось ни звука.

«Да-а, лошадь тоже, как человек, от такой жизни скучает. Я ведь и сам, проторчав подряд несколько дней дома, чуть не лопнул с тоски…»

Сангин Рамазон зашагал по переулку, где снег был истоптан прохожими, и снова подумал, что пять лет назад он остался без лошади из-за наглеца Сарвара, сына Сайфиддин Умара. Да, никто другой, именно этот Сарвар опозорил его. Он, Сангин Рамазон, утешал себя: «Даст бог, воздастся ему, стервецу, как в свое время его отцу», — но, бывало… да, бывало, по неделе, а то и по десять дней не показывался на людях, потому что душили его злость и обида. Ему нужна была лошадь, был нужен конь-скакун, только конь избавил бы его от терзаний, стал бы снадобьем, бальзамом… Не знал он сильнее желания, чем каждый день и каждый час проезжать верхом на коне мимо Сарвара и, посмеиваясь, говорить ему, что вот видишь, и без тебя живу в свое удовольствие, слава богу, не пеший.