Три дня одной весны - [136]

— Еще не кормил?

— Сейчас дам, сперва вычищу ясли… — Карим отвел взгляд, посмотрел на свои заляпанные хлевной грязью, с приставшими соломинками, порыжевшие и стоптанные сапоги. — Дедушка!

— Да, мой милый?

— Мне бы какие-нибудь… Мне ботинки нужны!

— Ботинки, говоришь? — произнес Сангин Рамазон таким тоном, будто спрашивал самого себя, и, задумчиво расчесывая короткими толстыми пальцами конскую гриву, повторил: — Гм, ботинки… Твои-то сапоги вроде еще не плохи?

— Не плохи, только… Прохудились, промокают уже. Если помните, папа купил их еще в начале осени. А теперь вот солнце… Снег как потечет, что я стану делать?

— «Папа купил», «снег потечет»… — Сангин Рамазон резко убрал руку с загривка скакуна и, укоризненно глянув на внука, строго спросил: — И тебе не стыдно?

Карим потупился.

— Ладно, если найду, принесу, — смягчился Сангин Рамазон. — Но нехорошо быть неженкой, ведь ты же мужчина! Э, да что тут говорить… Я и мой покойный брат, дядя твоего отца, когда были такими же маленькими, как ты сейчас, остались сиротами, совсем одни, и не то что летом, осенью или весной — даже зимой часто ходили босыми. От отца с матерью нам досталось в наследство полтаноба земли да соломенная лачуга, и то на них зарились нечестивцы. Земля, хоть и мало ее, а все же богатство, опора человеку. А что та лачуга?! Когда укладывались спать, прятали голову — ноги торчали наружу, подтягивали ноги, не знали, куда положить голову. А про зимние ночи и говорить нечего. Мучались, как сто бездомных собак. Сиротство, которое мы испытали, унижения, которые нам выпали, эге-е… Про какое из них рассказать?!

— Раньше было другое время. Бедность…

— Я не про время говорю и не про бедность. Я хочу сказать, что мужчина должен вырастать в трудностях, привыкать к ним с детства, терпеть их и не считаться с ними. Парень, который хнычет — то ему жарко, то ему холодно, — это не парень, девчонка и то лучше. — Сангин Рамазон снова положил руку коню на загривок и продолжил: — А ты, не подумав, говоришь, — время, бедность… Само собой, время было тяжелое. Один человек имел тысячу баранов, а тысячи других людей не находили куска хлеба, чтобы поесть. Ты знаешь про те времена из книжек да по рассказам учителей. А я… я видел своими глазами, на своей шкуре испытал. Все бедняки были бесправны, в нужде жили и в горе. Криком кричали от насилий и притеснений чиновников, баев и ростовщиков, не знали, где искать спасения, к кому взывать. Не дай бог и во сне увидеть те дни! Голод, нищета, мор… Если нам раз в два или в три года удавалось сшить из карбоса рубаху и штаны, а из алачи чапан, то радовались так, что не знали, по земле ли ходим, будто нашли кувшин с золотом… Потом вот, тысячу раз слава богу, случилась революция и удрал эмир. Советская власть победила, возвысила бедняков, они встали за нее горой. Она сказала, что отныне люди равны. Но все равно тяжко пришлось: богачи не так-то просто покорились, дрались за свое, басмачество развели. В общем, пока устроились все, люди настрадались. Несколько лет бился народ за свободу, крови пролилось, что воды в реке…

— Дедушка! — произнес негромко Карим, воспользовавшись краткой паузой. Он чувствовал себя неловко, но его еще ждали уроки, и он хотел только одного — чтобы дед поскорее ушел. Поэтому и решился сказать.

— Да, мой милый? — откликнулся Сангин Рамазон.

— Я все это знаю.

— Из книг, а?

— Не только из книг. И от вас слышал. Вы ведь часто рассказываете. Вчера тоже говорили.

— А если еще раз послушаешь, во вред, что ли, будет?

— Нет, но только…

— Нет, так слушай!

Карим переступил с ноги на ногу и уставился на деда.

— Я все к тому веду, что парень, мужчина не должен бояться испытаний, — сказал Сангин Рамазон. — Иначе… Э, ты еще зелен, мой мальчик! Откуда тебе знать, что есть страдание и в чем — наслаждение? Страдания, скажу я тебе, делают человека человеком, учат его разбираться в людях, укрепляют дух и тело, приучают терпеливо сносить все удары судьбы. Вот я, твой дед, прошел в детстве все муки ада, и хоть лет мне немало, а и сейчас — тьфу-тьфу, да убережет господь от сглаза! — неплох, крепок, как конь. Смогу, будто джигит, есть за четверых? Конечно, смогу! Если захочу, то лучше некоторых нынешних молодых и кетменем поработаю. А все почему? Да потому, что с детства приучен уповать на лучшее и терпеливо сносить невзгоды. — Сангин Рамазон усмехнулся, ласково погладил скакуна по шее и вдруг спросил: — Я ведь учил тебя чистить скребком, а?

— Ага-а…

— Хоть раз самолично чистил?

— Как научили, два раза…

— Молодец, мой внучек! Вот это другое дело. Раз так, то перед тем, как идти в школу, возьми скребок и хорошенько поскреби. Чтоб сверкал, как цветок…

— Хорошо…

— Ячмень не сыпь в ясли, лучше покорми из торбы. А то твоя бабка еще выпустит, — жестом показал Сангин Рамазон на курятник, что находился неподалеку от навеса, — и эти стервятники все поклюют.

— Ладно.

— Я тысячу раз говорил, что ее проклятые куры мне не по нутру, проку от них никакого, только гадят повсюду. Вытащи, говорил, и продай их любителям курятины. Так нет ведь, нет и нет. Вот глупая баба! Раз бог не дал ума… Э! — махнул Сангин Рамазон рукой. — Ты тоже скажи, пусть продаст.