Тревожный звон славы - [216]
Теперь всё нажитое, обретённое следовало воплотить в слово и завершить множество начатого, слегка намеченного, только задуманного — завершить, чтобы продолжить путь.
Прозой, прозой он хотел заняться, ибо прежние попытки всё же кончились ничем.
Печальный сюжет! Дядюшка Василий Львович, увы, недавно скончался. Приходил гробовщик в чёрных одеждах, занимался мрачными своими хлопотами, боясь упустить клиента-мертвеца.
«Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на похоронные дрога, и тощая пара в четвёртый раз потащилась с Басманной на Никитскую...»
Грустный юмор! Гробовщик переселился от дома Василия Львовича к дому Натали. И в самом деле, не раз заглядывал он в лавку гробовщика Адрияна напротив дома Гончаровых, в лавку с вывеской, на которой красовался амур, устремившийся с. неба на землю с опрокинутым факелом в руке, и внутри которой расставлены были гробы разного достоинства, венки и прочие принадлежности.
Бедный добрый дядюшка! Отпевали его в церкви Никиты Мученика, хоронили в Донском монастыре, где сквозь ветви столетних деревьев виднелись белеющие башни и блестящие главы храмов. Его провожал весь город.
Но история получилась вовсе не грустной, хотя герой обладал характером, вполне соответствующим мрачному его ремеслу, в отличие от Шекспира и Вальтера Скотта, у которых могильщики были сплошь весельчаки и остроумцы.
Он просто хотел показать нравы определённого круга — ремесленников, мастеровых — и преуспел в этом лучше, чем кто-либо в России до него.
Последнее время Василий Львович уже пребывал в дремоте, полусидя, обложенный подушками, потом смерть явственно обозначилась на вытянувшемся его лице. В минуту просветления, улыбнувшись беззубым ртом и слабо махнув рукой, он сказал племяннику с упрёком:
— Александр, ты редко меня навещаешь... До меня дошёл слух, будто ты женишься?
— Но обретали Пушкины счастье семейной жизни? — спросил Пушкин о том, что его тревожило.
— Смотря чей характер ты трактуешь, — ответил Василий Львович задумчиво. — Твой дед, Лев Александрович, был человек вовсе не уравновешенный и преступал черту дозволенного. Первую жену, подозревая её в измене с учителем его сыновей, он заключил в домашнюю тюрьму, где она умерла на соломе, а француза повесил на чёрном дворе. Вторая жена, дорогая наша мать, немало от него натерпелась: по его приказанию тяжёлая поехала в гости и разрешилась от бремени по дороге твоим отцом...
Как-то в одну из бесчисленных поездок по петербургскому тракту он на захолустной станции, притворившись больным, переждал царский поезд, чтобы не встретиться с Бенкендорфом, без разрешения которого отправился в путь. Сколькими же наблюдениями он обогатился за неделю! Был случай написать о маленьком человеке, станционном смотрителе, погибшем из-за поруганной чести дочери, потому что она, хотя и купалась в роскоши, всё же была содержанка, а не жена. Сколько видел он в Петербурге, вращаясь в кругу «золотой» молодёжи, таких девушек-содержанок — выпускниц балетной школы или привезённых Бог знает откуда...
Ещё был сюжет глубоко личный. Он храбрец, дуэлянт, неустрашимый блюститель чести — останется ли он таким в иных, уже счастливых семейных обстоятельствах, сохранит ли хладнокровие перед угрозой смертельного выстрела?
Сюжеты из помещичьей жизни со множеством бытовых подробностей и даже историю русской деревни, написанную нарочито упрощённо, патриархально, он мог объединить как повести вымышленного им Белкина.
Писалось легко. Он хотел приблизить прозу — по лёгкости, краткости, воздушности — к поэзии.
Когда в душе день за днём яркое, ровное, неослабевающее горение, месяц истекает неприметно. Вот и дела окончены, он подписал нужные документы и велел закладывать коляску.
Не без сожаления оглядел он временную свою обитель. Здесь хорошо работалось! Давно не чувствовал он себя таким бодрым, переполненным замыслами, озарённым светом творчества.
— Готово-с, Александр Сергеевич, — доложил Калашников, — как вашей милости будет угодно.
Он вообразил Натали, с которой предстояла скорая встреча, и сердце забилось. Он вспомнил её в саду имения Полотняный Завод. Они с дедушкой Афанасием Николаевичем в помещении говорили о делах, и он в окошко увидел её. Она была прелестная, высокая, стройная, ветерок играл складками её платья; она куда-то вглядывалась, подняв руку, защищая глаза от солнца: может быть, искала его, Пушкина?..
Но нельзя ли подождать с отъездом хотя бы несколько дней? На столе лежали ещё не собранные бумаги. Быстрым пером он набросал рисунок, предвестник творчества, и вдруг решительно обернулся к Калашникову:
— Вели распрячь. Я ещё остаюсь.
Из Петербурга, куда он отправился на короткий срок, чтобы договориться с отцом о своей части наследства, и отсюда, из Болдина, он писал невесте детски несерьёзные письма, которые должны были бы заставить её широко открыть глаза, задуматься, а потом, вскинув голову, тихо рассмеяться. О сломавшейся по дороге бричке он написал: «Я починил её при помощи булавок»; о шестидесятилетней Малиновской, общей знакомой, — «очень хорошенькая женщина». Он шутливо требовал расписок в получении писем. И сейчас он написал, чтобы её насмешить: cholera morlus — «очень миленькая особа», но он вскоре приедет; он целует ручки Наталье Ивановне и шлёт поклоны сёстрам.
