Тревожный звон славы - [218]

   — Но вы и сами, я вижу, немножко влюблены в Юрия Милославского, — пошутил Пушкин.

Натали снова покраснела.

   — Он такой благородный, такой красивый... Когда старец снял с Милославского обет быть иноком, я тоже плакала... Они умерли в один и тот же день! — Несомненно она мечтала об идеальной любви.

   — Они любили друг друга, — шепнул Пушкин.

И она смешалась от его шёпота и выражения глаз.

Письма, которые от неё приходили, проколоты были на почте во многих местах от холерного духа и окурены серой.

Он, стараясь развеселить её, написал: «Если что и может меня утешить, то это мудрость, с которой проложены дороги отсюда до Москвы; представьте себе насыпи с обеих сторон — ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью, — зато пешеходы идут со всеми удобствами по совершенно сухим дорожкам и смеются над увязшими экипажами».

Он представил, как расцветёт улыбка на её лице, как она засмеется тихим смехом, слегка вскинув голову, а глаза останутся удивлёнными, вопрошающими.

«...Что говорит дедушка?.. За Бабушку... дают лишь 7000 рублей». Он называл Бабушкой медную статую Екатерины II, хлопоты о которой поручил ему Афанасий Николаевич.

«...Ваша любовь — единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, мой дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен)».

Дожди. Серенькие тучи затянули небо, как бы подчёркивая унылый пейзаж осеннего увядания. Жёлто-серые поля постепенно спускались к руслу реки Пьяны, изредка прорезанные небольшими оврагами и ложбинами, в которых били ключи и журчали мелкие речки; полевые непроезжие дороги тёмными полосами уходили вдаль.

Потом дожди зарядили днём и ночью. Небо так набухло тучами, что под их тяжестью, казалось, низко опустилось и придавило полуразвалившийся барский дом, глухой сад и нищие деревеньки.

Он писал и писал, и представлялось, что он никогда не исчерпает себя до дна.

IV

Чем были для него женщины? Они были детской грёзой, потом сгустком желаний, потом предметом восхищения и недоумения, грусти и веселья, полноты или пустоты бытия, поводом для признаний в стихах, скептических размышлений в строфах, циничных откровенностей в письмах — и всегда целью, ради которой стоило пожертвовать всем остальным. Они так много значили в его жизни, что, кажется, сами и составляли его жизнь.

Бегут, меняясь, наши лета,

Меняя всё, меняя нас,

Уж ты для своего поэта

Могильным сумраком одета,

И для тебя твой друг угас.

Так простился он с той, которая дала ему самые светлые мгновения жизни, стала женским идеалом, которую он любил сначала по-земному, затем без надежд и желаний, пылкость порывов, богатство души и красоту которой воплотил в героинях своих поэм.

И с маленькой несчастливой Таланьей, так рано погибшей из-за беззаветной любви к нему, он тоже простился, но уже смятенно, мучительно, с горьким сознанием вины перед ней.

Явись, возлюбленная тень,

Как ты была перед разлукой,

Бледна, хладна, как зимний день,

Искажена последней мукой.

Приди, как дальняя звезда,

Как лёгкий звук иль дуновенье,

Иль как ужасное виденье,

Мне всё равно: сюда, сюда!..

И с той, которая дала ему испить чашу горьких мук и возможность с ужасом заглянуть в приоткрывшуюся бездну собственной души, с Амалией Ризнич, он тоже простился.

Для берегов отчизны дальной

Ты покидала край чужой;

В час незабвенный, в час печальный

Я долго плакат пред тобой.

Всё же грусть прощания озарена была новым светом, потому что его ждала та, чей образ он мог сравнить только с образом Мадонны.

...Чистейшей прелести чистейший образец.

Нельзя, нельзя было больше задерживаться!

   — Что, Михайло, доберусь я до Москвы? — спросил он Калашникова.

   — Оно, может, и доберётесь. Но когда? До Москвы пять карантинов, в каждом сидеть по две недели...

Всё равно нужно было ехать: была не была!

Вновь Калашников снёс тяжёлый сундучок в коляску. Моросил мелкий дождь. На откидную ступеньку налипла густая грязь, и коляска сильно наклонилась, когда он садился, — плохой признак.

Снова долго и медленно тащились, времени было достаточно и для грустных и для весёлых размышлений.

У шлагбаума их остановил карантинный офицер в плаще и фуражке. Пропуск! Пропуска не было.

   — Вам, господин Пушкин, нужно ехать в Лукоянов — уездный город, чтобы там запастись пропуском, — посоветовал офицер.

Пушкин доказывал неотложность семейных обстоятельств, прибегнул даже к магическому имени Бенкендорфа — офицер был неумолим.

Снова один в пустом доме он мог лишь предаться воспоминаниям. Ему представлялись поездки с невестой в Нескучный сад. Кажется, не было ни мужчины, ни женщины, которые бы не оглянулись на них, необыкновенную пару, — так прекрасна была она, так прославлен был он.

Теперь ночами морозец прихватывал осеннюю жижу, превращая её в тягучую грязь, из которой нужно было выдирать ноги. А в комнате большую часть дня было так темно, что приходилось писать при свечах. Но он писал, писал...

V

Вот и закончил он главный, многолетний свой труд — «Евгения Онегина». Вначале он думал в отдельной восьмой главе описать странствования: Петербург — Новгород — Валдай —Тверь —Москва — Кавказ, но печальные наблюдения в путешествии, обнажившие российскую отсталость, лишь ещё резче подчеркнули нелепую несвоевременность европейских преобразований, ради которых его друзья вышли на Сенатскую площадь. И он отказался от этой главы, решив из уже написанного сделать добавление. Он вообще отказался от прежнего намерения перенести действие поэмы в новое царствование. Оставалась развязка.