«Третьяковка» и другие московские повести - [5]

Посмотрится в зеркальце Дуня —

В ознобе дрожит от стыда.

О нем ли подумает —

Станет ей жарко.

Да чем же он так провинился!

За что ему эта судьба —

Жениться на черной кухарке!

III

Нежнейшей любовью любимый единственный сын.

Надежда и гордость советника тайного Жданова.

В художники прочили в детстве…

– С нас хватит и старых картин!

Сейчас инженеров пора,

Чтобы мир переделывать заново!

Волшебные сказки уже обретают железную плоть,

И грезы Жюль Верна

Поверены точным расчетом.

Не знаю, природа ли так рассудила

Иль мудрый Господь,

Но он просто создан для этой работы.

А то, что он напрочь

Гусарских замашек лишен, —

Не ездит по девкам,

Не любит дурацких попоек, —

Прекрасно! Он делом своим целиком поглощен.

Оставьте мальчишку в покое!

Ему только это и нужно —

Доскою чертежной,

Как в детстве – этюдником,

Он разгорожен

Со всем, что мешает ему

Величайшим богатством —

Душою своей —

Нераздельно владеть,

Собою самим оставаться.

Как сильно меняется жизнь,

Когда обнаружишь,

Что то, что внутри,

Несравненно дороже того, что снаружи.

И этим ни с кем поделиться нельзя —

Оно неделимо.

Зато оно может расти,

Умножаться незримо.

Он вовсе не замкнут —

Со многими дружен,

Он в свете бывает…

Но все происходит как будто во сне,

Он чувствует —

Ими воспринят не он,

А всё, что извне

Его составляет…

Дворянство, богатство, и папенькин чин

Изрядный,

И городская усадьба!..

А ежели все это взять —

Да отнять бы!

То что же и кто же останется с ним?

Ах да, он забыл, он еще инженер,

Кессонных конструкций знаток и создатель.

– Володя! Вот здорово! Как же ты кстати!

(Кого тут не встретишь на этом Арбате!)

– Составь нам компанию!

Где тут Бугаевых дом?

Ведь ты же с профессором с детства знаком.

Сегодня сынок его Боря,

Во иноках Белый Андрей,

Каких-то из Питера чествует модных людей.

– Спасибо.

Но мне доводилось бывать там —

И даже

Я Блока с женою там видел однажды.

. . . . . . . . . . .

Пролетку нанять и скорее уехать с Арбата,

Подальше —

Туда, где не встретишь коллегу-собрата,

Особенно если выходишь из храма,

А с ним и такие случаются драмы.

Ох, что тут начнется!

И пальцем покажут,

И на смех поднимут!

И даже навяжут

Бессмысленный спор.

А ведь он зарекался,

Что спорить не будет, —

И снова срывался.

Какие тут споры? —

Всем ясно и так,

Что в церкви полно шарлатанства

И что социальный марксизм

Куда как родней христианству,

Чем наш крепостнический строй,

До сих пор до конца не изжитый,

А сам он последний дурак

В свете самых последних открытий.

А разве себе самому

Сумел бы он внятно ответить,

Что так его сильно влечет

В старинные здания эти?

Ведь это безумие —

Ждать, чтоб тебе наяву разъяснился

Тот сон непостижный,

Что в детстве когда-то приснился.

Он был этим сном изумлен,

Потом над собой посмеялся

И очень научно решил,

Что Гауфа он начитался.

Такие чудесные сны

Волшебникам снятся, наверно…

Он Гауфа скоро сменил

На Купера и на Жюль Верна.

Он прерии пересекал,

Он плыл в океанские дали…

Но сон повторился опять

Подробно, до каждой детали.

…Лачужка в убогой глуши —

Подобие ветхое дома, —

А рядом согбенный старик,

Совсем как давнишний знакомый,

Его приглашает войти

И низкую дверь открывает, —

И входит Володя в сияющий храм,

Каких наяву не бывает.

Измерить его высоту

Нельзя —

Он уходит всё выше…

А справа – какая-то лестница в нише.

И он уже вверх по ступенькам бежит,

По узким и шатким,

И слышит:

Старик припускается следом.

А мальчик

Бежит всё быстрей, на пределе дыханья…

И вот он на крыше какого-то зданья…

Но крыша ли это?

С обеих сторон

Вздымаются ввысь небывалые башни,

Теряясь во мгле…

И особенно страшно

Туда поглядеть, где, светясь изнутри,

Над черным провалом стоит балюстрада…

Но вот его спутник —

Он ласковым взглядом

Его к балюстраде зовет подойти

И, облокотившись, становится рядом.

И вот, осмелев, наклоняется он

Над той,

Не имеющей основанья

Стеной —

И созвездья, красу мирозданья,

Он видит внизу, далеко под собой…

И в этот же миг обрывается сон.

И вот с этой самой поры

Его мир разделился

На тот, что вовне – для других,

И на тот,

О котором бы он не решился

Поведать словами.

И он рисовал непрестанно

То храмы, огромные, как города,

То города

Из одних только храмов.

Ах, как же он редко туда попадал

Во сне…

А потом просыпался

Счастливым, как Ангел,

И долго еще

Во власти тех снов оставался.

Но как же со всем этим быть наяву?

Он мыслил довольно сумбурно…

И все же с упорством —

Не раз и не два,

А трижды срезался он в архитектурный.

– Афина Паллада[1], – смеялся отец, —

Тебе преградила дорогу в масоны.

И тут исподволь предложил вариант:

– Давай, брат, масонов менять на кессоны.

Так, может, и вправду судьба его —

Строить мосты?

И храм – это образ моста

Меж землею и небом…

А вот и Мартын!..

Как давно я здесь не был…

Наверное, встречи заждался и ты.

Ну, дай на тебя поглядеть —

Нет другого такого на свете!

И солнце всегда над тобой по-особому светит!

В восторге, должно быть, оно от твоей красоты…

. . . . . . . . . . .

…По будням здесь нет никого,

Кроме нищих у входа.

И только по будням

Он дышит здесь той же свободой,

Как в храмах нездешних…

И разве что с легкой усмешкой

За ним наблюдают

Обычно бесстрастные лики святых…

Тут женщину он замечает,

По виду – из самых простых.

…Так бедно одета,

Но как же непринужденно

Она, погрузившись в себя,

Сидит на скамье у колонны…

Какое спокойствие веет с лица —