«Третьяковка» и другие московские повести - [7]

Неплохо тебе бы поехать самой.

Я дам тебе денег, Дуняша, я знаю —

Ты дочиста все отсылаешь домой.

. . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . .

…Неужто она разучилась ходить далеко?

Ведь станция дальше не стала! А так нелегко

Идти… И чем ближе село —

Тем труднее шагать,

Как будто весь воздух куда-то девался —

Так трудно дышать.

…Как странно – еще ведь светло,

А на улицах нет ни души…

Но вот их изба,

К ней невестка навстречу спешит,

За ней – ребятишки,

И мама стоит у ворот…

Матрона, небось, угадала,

Что Дуня сегодня придет.

Ее обнимают, целуют, сажают за стол.

– А вы почему не едите?

Случилось ли что?

– Мы только с поминок.

Ты ешь, ты с дороги, родная!

– Легко говорить! Кто же помер?

– Да ешь ты, сейчас все узнаешь.

– А помер, пусть будет земля ему пухом,

Гаврилин…

– Гаврилиных – семеро братьев!

Кого схоронили?

Молчат, словно русскую речь позабыли.

Дуняша вскочила – да что же случилось?

Ведь это ж не первая смерть на селе,

Не первый покойник на грешной земле.

Так что же они языки проглотили?

Неужто убили? Который Гаврилин?

– Сестры их двоюродной свадьбу играли…

И, стало быть, всех их на свадьбу позвали.

Хотела Андрея жена не пустить,

Ведь знала – не может родня им простить,

Что стали с торговли так скоро богаты,

Что въехали в каменные палаты.

…А братья на свадьбе, видать, перепили,

Про все, кроме злобы своей, позабыли…

Они ведь и раньше хотели Андрея убить,

Матрона твоя говорила,

Что долго ему не прожить.

Пригнулась Дуняша —

Стоит и не дышит,

А стены избы, и стропила, и крыша

Вокруг нее вдруг

Ходуном заходили

И тысячью голосов завопили:

– Андрея Гаврилина братья родные

Убили! Убили! Убили!

Не рухнула наземь небесная высь,

И все по делам по своим разбрелись.

Но жить, как мы жили,

Мы больше не сможем,

И с нас эта кровь

Будет взыскана тоже.

Мы все тут виновны, что братья родные

Убили Андрея! Убили! Убили!

. . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . .

– Ну что ты ревешь? —

Увещает Матрона Дуняшу. —

На братней крови и стоит

Земное страдание наше.

Вот август настанет – и грянет война,

Какой не бывало вовеки,

Натешится злоба людская сполна,

Аж кровью окрасятся реки.

И все, что казалось нам вечным, – падет!

И больше не будет ни слуг, ни господ!..

Что, кончила плакать? Очнулась?

Сильнее всего тебя это коснулось!

Но Дуня в ответ зарыдала опять:

– Такую невесту нашла ему мать!

Княжна и красавица!

Господи Боже!

Бежать мне оттуда, бежать!

Матрона вздохнула, слегка помолчала,

Да как расхохочется звонко:

– Так вот с чем к нам Дуня Носкова примчалась —

На свадьбу господскую звать!

А я-то решила —

Заради больного мальчонки.

Ну вот что – скажи,

Чтоб мальчонку везли поскорей,

А свадьбу Матрона играть не велела!

– Ну что ты смеешься над бедною Дуней своей?

Ведь я умираю,

Хоть ты бы меня пожалела.

– Слепая Матрона жалеет слепых!

Ты зрячая.

Посланный Богом жених

Твой Жданов.

Так дай ему время

Тебя разглядеть за преградами всеми,

Которые злоба людская меж вами

Одну за другой громоздила веками.

. . . . . . . . . . .

Старуха Наталья ее провожает

До самых ворот.

– Ну совсем городская!

И ручка-то мягкая стала какая!

А мать говорила – кастрюли ты чистишь…

– Меня теперь учат господскую пищу

Готовить, – Дуняша, смутясь, отвечает. —

И руки приходится строго блюсти.

…Недолгую гостью перекрестив,

Наталья, как будто во сне, посмотрела

На черные, в трещинах руки свои…

…Из персти земной было создано тело,

И станет землею – мы все ей сродни…

И снова проплыло в сознании сонном —

Вот, плод ее чрева, дочурка Матрона

Живет, не касаясь земли,

Живет, словно в царстве Субботы,

И нежные ручки не знают

Ни черной, ни белой работы…

IV

О труд завершенный!

Что может сравниться с тобой!

По жилам разносится хмель,

Пьянящий и сладкий…

Над нами бездонное небо,

Внизу – изумленная Вятка…

Куда ни посмотришь – налево, направо, —

Заходится сердце от шири!

А завтра над этой водой понесутся составы

В объятья Сибири.

О как же прекрасен Твой храм,

Единственный Зодчий!

И как просветлели

Глаза бородатых рабочих!

В чертеж мирозданья ложатся штрихами

Мосты, возводимые нами!

Нам столько построить еще суждено,

Мы встретимся снова на Каме!

. . . . . . . . . . .

…Он счастлив.

Он едет домой.

В нем разом все чувства проснулись…

(– Наверное, Шуховы из-за границы вернулись.)

Он так опьянен своей первой победой!

Пора уж и прочие радости жизни отведать.

И с Ксенией надо как можно скорей объясниться.

Не стыдно ли за нос водить молодую девицу?

Ведь ясно, что лучше нее

Никого он не встретит.

Пускай уж одним бобылем

Станет меньше на свете.

Колеса стучат,

И, как в детстве, становится странно —

Манит его город родной,

Как манят чужедальние страны.

Ему проплывавшие мимо вокзалы,

Ночные звонки, световые сигналы

Всегда предвещанием чуда казались,

Когда они летом в Москву возвращались

Из Крыма, с Кавказа…

(Отец не любил заграницы,

Плебеями вслух называл

Отдыхающих в Ницце.)

Какую же тайну, о город,

Скрывают упрямо

Твои переулки, сады,

Бессчетные храмы?

А в храм он давно не входил,

Ни во сне, ни средь белого дня…

А может быть, там

Не хотят больше видеть меня?

. . . . . . . . . . .

…Дорога петляет,

Ее бы получше запомнить…

Как много здесь храмов старинных,

Заброшенных, темных…

А с этого только что сняли леса.

Красуется он белоснежной волшебной горой

И славит российский «модерн»!