Третий пир - [7]

— У меня такое впечатление, — заметила дама, — что я на самом дне.

— Ну, ну… народ славный, симпатичный, шутят. Просто вы не знаете, что такое дно.

— А вы знаете?

— Все больше убеждаюсь, что дна нет… — Кирилл Мефодьевич как-то горестно задумался, — нет пределов. Вот еду с процесса. Двое ребят заперли одноклассника в подвале, пытали три дня, потом облили бензином и подожгли. Я спрашивал, понимают ли они, что он пережил за эти три дня.

— И что, что?

— Пока ничего. Почти ничего, но…

— Ужас! — воскликнула дама. А цыганский вождь проворчал:

— Хозяина нет. Кнута нет. У меня б не посмели.

— Отца нет, — как-то загадочно возразил Кирилл Мефодьевич.

— Детдомовцы? — уточнила дама. — Надеюсь, их расстреляли?

— Они несовершеннолетние.

— И сколько дали? — заинтересовался цыган.

— Восемь и девять.

— Мало.

— Какие славные, симпатичные сиротки, да, Кирилл Мефодьевич?

— Да нет, родители имеются, вполне респектабельные.

Он помолчал, потом добавил в непонятной связи: — А вы говорите: фантастика, детектив… нет ничего страшнее кондового бездонного реализма.

Реализм. Ужас. Июльский день померк, Алеша зажмурился: вот он в подвале ожидает смерти… нет. Не хватает воображения. Посмотрел на Кирилла Мефодьевича. Что значит: «Отца нет»? У Алеши тоже нет отца, и он живет в подвале. В полуподвале — тут разница: ведь на закате бывает солнце, и видно небо, то есть его стеклянные отражения в доме напротив через улицу.

— Вы видели их? — спросила Лиза. — Вы с ними разговаривали?

— Я их защищал.

— Как! — закричала дама. — Убийц?

— Они дети, как ни странно.

— Деньги, — пояснил цыганский вождь, впрягаясь в народную мудрость. — Тут большие деньги.

— Правда, Кирилл Мефодьевич?

— Гонорар я получил.

Дама ухватилась было за Марселя Пруста, раскрыла, захлопнула, прошептала:

— Вы предали того мальчика. Вы получили деньги за его смерть.

— Значит, надо было отказаться от защиты?

— Несомненно!

— Все так и сделали.

Алеша, не отрываясь, смотрел снизу на странного старика. Взялся бы он сам защищать садистов? Копаться в бездонных извращениях психики? Алеша усмехнулся. Как же надо любить…

— Денежки, значит, любите?

— Кто не любит? — отозвался цыган, Лиза вмешалась нетерпеливо:

— Вы все не о том говорите. Ну и пусть любит — зато он не побоялся, а вы бы испугались.

— Чего это мы испугались бы? — Алеша обиделся.

— Поступить не так как все. Он посмел и выбрал самое страшное.

— Гонорар! — бросила дама.

— Откуда вы знаете? Скажите, — она вгляделась в светлые глаза, — ведь не так? Ведь не только из-за денег?

— Вы правы, Лиза.

— Ну, зачем вы их взяли!

— Мне было очень нужно.

— Почему оправдываешься? — возмутился цыган, блеснули белки глаз, как давеча топор, непроницаемый блеск. — Ведь не украл? И украл бы — твое дело. У нас грудной ребенок знает про деньги. А вы где живете?

— Нет, они правы, что спрашивают, — быстро возразил Кирилл Мефодьевич, спустился на пол, очень худой и подвижный, надел сандалии (скорее, штиблеты — вот как называется это старье) и сел в угол возле двери, возле раскаленного синего неба.

Адвокат явно из захудалых, на кого спихивают безнадежные дела, одет убого, а руки уж никак не нежные, искривленные, будто раздавленные работой, и красные. Только глаза хороши, голос хорош… ну, профессионал, умеет зубы заговаривать. «Буратино, где ты прячешь свои денежки? На срочном вкладе из трех процентов?» (В тайны валютных операций Алешу когда-то посвящал дед — страховой агент.)

— Вы полагаете, что я получил деньги за предательство? В память об убиенном ребенке мы должны отказаться от живых?

— Эти живые мертвее мертвого! — отрезала дама.

— И все-таки живые, и дети. И отвечают за наши грехи.

— Ну, знаете! Всегда существовало зло.

— Всегда. Но мы в свое время отказались от помощи.

— Чьей?

— Высшей помощи.

— Не понимаю, — пробормотала дама беспомощно. — Что же делать?

— Ничего не делать, — прошептал цыган таинственным шепотом. — Не тронь зло. Нельзя. Он накажет.

— Кто — он?

— Нельзя называть. Ты наказан?

— Всякое бывало, — ответил Кирилл Мефодьевич.

— То-то же. А лезешь. Зачем?

— Случается свет. Когда погружаешься в чужую душу и проходишь с ней круги, один за другим.

— Но я не понимаю, — никак не могла успокоиться дама, — как же они могли?

— Они одержимы дьяволом! — заявил вдруг защитник; твердо и грозно прозвучали древние забытые слова.

— Не называй! — опять предостерег цыган, отвернулся, помолчали, дама сообщила, с явным усилием отвлекаясь:

— Ясная Поляна.

Алеша с Лизой одновременно вспомнили «Лев Толстой как зеркало русской революции»; стало тревожно по-другому, по-школьному; полустанок отечественной классики с «непротивлением злу насилием», с липами, аллеями, могилами и химическими отходами пронесся мимо, опять поля, пролетарские предместья, город Тула, где полагалось кушать медовые пряники. Они кушали, полуденное солнце жгло безжалостно, на вагонной ступеньке несчастная проводница что-то серьезно рассказывала Кириллу Мефодьевичу, и он серьезно слушал — так серьезно, что ребята ощутили нечто вроде ревности, и Лиза пробормотала:

— Странный старик.

— Да уж. Язык подвешен, деньги гребет. — Он глядел на Лизу, жаждая возражения.

— Может, он немного берет?