Третий пир - [6]

— Хочешь, Лиз?

— Ужасно хочу.

— Ну, давай, бабуля, на двоих.

Как хороша была молодая картошка с колечками жареного лука и хрустящие, облепленные укропом огурчики. Еще две порции! Как хороша жизнь и высокое солнце, и пушистая туча, мчащаяся в город, оставленный ими навсегда; бедные старушки, и усатые генацвале, закусывающие в вагон-ресторане скорого «Москва — Сухуми». «Горные орлы!» — пробормотал Алеша. Орлы подняли бокалы, с вожделением поглядели на Лизу и полетели в горы.

— Алеш, а Скуратово — это в честь Малюты Скуратова, как ты думаешь?

— Он был палач.

— И сподвижник. Он был сподвижником Ивана Грозного.

— Тогда по именам святых называли, а не сподвижников.

— Знаешь, я боюсь истории. Одних этих Рюриковичей… а съезды — загнешься!

— Рюриковичи на съездах!.. Ты — прелесть… Подтянем, поможем. Мне бы только английский проскочить. — Алеша загляделся на розовое ушко в русых прядях, не удержался и поцеловал. — Прелесть. Почему у тебя такие уши маленькие?

— Чтоб лучше тебя слышать. Глаза — чтоб лучше тебя видеть.

— А зубы?

— Есть не хочу.

— А я хочу.

— Что хочешь?

— Ты знаешь. Ведь правда? Ну, скажи?

— Да. Не знаю. Может быть.

— Лиз, мы ведь не расстанемся?

— Что ты! На всю жизнь.

— Честно?

— Трогаемся! — возвестила проводница, и они тронулись.

В коридоре сотрясался кочевой табор: повсюду узлы и узелки, цыганки и малютки на откидных сиденьях и просто на полу («Сокол, погадаю, всю жизнь расскажу!» — «Перебьешься!»), купейные двери настежь, перекликаются чужеродные голоса, ор, гам, дым — эх, воля вольная! Вот как надо жить: что хочу — то и делаю.

С ощущением вседозволенности и бесшабашности Алеша ввел свою подружку в купе, тихое, как ни странно, и благопристойное. Их лавка свободна, наверху с закрытыми глазами возлежит пышнобородый цыганский старик, очевидно, ихний босс, племенной вождь. Небо покачнулось в зеркале и застыло, Кирилл Мефодьевич смотрел в окно, дама — якобы в книгу. «А видит фигу», — подумал Алеша, поймав мгновенный взгляд исподтишка… Ветер воли кружил головушку и подзуживал. «На всю жизнь», — сказала она. Но когда? Может быть, уже сегодня? Какое счастье! Да ведь там тетка. И дядька есть.

— Твоей тетке сколько лет?

— Тридцать три в августе стукнет.

Пожилая, но еще на ногах, будет следить за племянницей.

— А чем она вообще занимается?

— Дома сидит, на машинке печатает.

Точно! Будет следить.

— Все время дома сидит?

— Ее Митя не пускает.

— Он что — со сдвигом?

— Почему это — со сдвигом?

— Так жену эксплуатирует! А говорила: писатель.

— Писатель! Только пишет не про то, что надо.

— Про что?

— Про Страшный Суд.

Кирилл Мефодьевич оторвался от окна, дама захлопнула книгу: красным по черному — «В поисках утраченного времени».

— Про какой?

— Он не рассказывает. Это тайна.

Ну и ну! Алеша читал про это в ночном дворце на холодном диване, но ему и в голову не приходило, что сейчас, в разгуле новой эры, кто-то может всерьез заниматься забытой тайной. Или этот Митя правда со сдвигом: разве под силу кому восстановить связь несовместных русских миров?

— Тайна, — повторила дама снисходительно. — Фантастика или детектив?

Алеша захохотал, она взглянула брезгливо, и его понесло.

— Вы сердитесь на нас, — побольше задушевности, но с оттенком грусти. — Напрасно. Мы с Лизаветой любим друг друга давно, с первого класса. Правда, солнышко?

— Ага.

— Но — социальное неравенство. Что делать?

Дама не знала, что делать, он продолжал с чувством:

— Ее родня меня ненавидит.

— Значит, есть за что.

Он улыбнулся доверчиво.

— Есть за что, вы правы.

Дама попалась в плен детской улыбки и полюбопытствовала:

— За что?

— Срок мотал. В колонии усиленного режима.

— Господи, за что?

— Не надо об этом. Я хочу все забыть.

Кирилл Мефодьевич коротко рассмеялся, спящий цыганский вождь заявил неожиданно:

— Брешет.

— Почему брешу?

— Руки нежные. Морда нежная.

— Я там на пианино играл в самодеятельности.

— Все брешет.

Вот въедливые старики попались. Один, не глядя, руки засек, другой… какие странные глаза. Что ему нужно от меня? Врать расхотелось, да и какой интерес, если виден насквозь? Захотелось отключиться, завалиться на диван, взять Блока… Кажется, в сумке, не забыл? Маленький синий томик… сейчас он одержим: «Ты в поля отошла без возврата. Да святится имя Твое…» — что за непонятная мука? Июльские поля за окном. Нет, другие, совсем другие, пустые и холодные, под Петербургом. Страшные поля, Страшный Суд… отключиться не удалось. Алеша не принял в расчет свою подружку, прелестную и отчаянную, и услышал с некоторым ужасом:

— Он правда сидел, за изнасилование.

Сильно сказано! Ничего не осталось, как продолжить игру, пробормотав:

— Мадам, вам ничего не угрожает.

В гневной паузе цыганский вождь, словно медведь в клетке, повернулся набок, с тяжким стуком упал в проход топор. Паузу переполнили древние полунощные тени душегубов.

— Хорош? — хрипло спросил цыган, свесивши голову с полки. — Ну-ка, малый, дай сюда.

Дама вздрогнула, Алеша повиновался, Кирилл Мефодьевич заговорил успокоительно:

— Откуда топорик?

— С Астрахани, с базара. — Повеяло Востоком, Персией, блеснуло лезвие в руках и спряталось в мешок. — Хорош?

— Производит впечатление.