Третий пир - [10]

— Кто — я?

— То есть одновременно существуете в двух, а то и более мирах. Так что вы хотите? Обычное явление.

— Я хочу тут немного передохнуть.

— Лучшего места не найдете. Я вам составлю тесты для психоанализа, мы с вами… Товарищи, внимание! (Вошла Любка, нет, Любовь — уж больно хороша, на протянутой ладони мое кольцо.) — Потом, потом, — отмахнулся фрейдист. — Итак, вы имеете тягу к самоубийству?

— Имею.

— А к убийству?

— Тоже имею.

— Ага, — он подумал. — А вы имеете тягу…

— Все имею, доктор: семь грехов тяжких, остальные полегче. Недавно из института?

— Заметно?

— Энтузиазму много.

Весельчак рассмеялся, обход удалился, Любовь протянула кольцо. Я заулыбался, как новопреставленный жених.

— Возьмите его себе.

Девочка вспыхнула. Лет восемнадцать, не больше.

— С какой стати?

— За уход. Вы будете за мной ухаживать? — Я нагло пожал руку с кольцом.

— Любаш! — крякнул дядя Петя предостерегающе. Она вырвала руку — кольцо упало на пол — и быстро вышла. — А ты, Палыч, опасный тип. Всех сумел обойти.

— Да вы, дядя Петя, тоже не промах, вас не обойдешь.

Мы улыбнулись друг другу с искренней симпатией. Тут бы всплакнуть — да что-то не всплакнулось. В палату вошла Фаина, помятый со вчерашнего и с позавчерашнего крокодил, с помойным ведром и шваброй. Совесть пробудилась, пробудились и более жгучие чувства.

— Инвалиды! — заорала Фаина, подняла и попробовала колечко на зуб — на сохранившийся одинокий клык. — Золотое! Это ты его за окошко выкинул?

Я почти физически чувствовал, что становлюсь больничным анекдотом, городским сумасшедшим. Или деревенским дурачком. Нет, не потяну — это уже аристократизм, юродство, на которые не имею прав, мне еще недоступна сладость унижения (быть смешным), а стало быть, настоящей свободы. Я заволновался. Юродивые — унижение во Христе или во имя свободы?.. А, для Василия Блаженного свобода и есть Христос. Все прописано, все ясно было для них… Старуха совала мне в руку кольцо, как раскаленное уголье, я оттолкнул.

— Ты дурачком-то не прикидывайся, — она бережно положила колечко в верхний ящик моей тумбочки. — Запойный небось?

— Запойный.

— Сколько раз в году?

— Бессчетно.

— Чтой-то не похоже.

Фаина потыкала шваброй под койками, мазанула середину и пошла на исчезновение, дядя Петя не выдержал:

— Фаин, ты хоть бы паука смела этого поганого.

— Не надо! — взмолился я (мой скрытный паучок, мой шок, мое окошко без стекла). — Пожалуйста. Пусть живет.

Три вздоха, три взгляда скрестились в больном пространстве и оборотились на меня; старик под капельницей проснулся и улыбнулся — с ним мы поймем друг друга; миф о дурачке укреплялся. Тем лучше, границы мифа безграничны — может быть, я безгранично свободен на оставшийся мне срок, и никакие заветы, законы и заповеди…

— Фаин, капельница кончилась! — взревел Федор, старуха метнулась за дверь, безумец напротив меня задыхался, удушье передалось и мне, но я глаз не мог отвести, шепот дяди Пети: «Кончается!..» Вот оно: второе рождение или ничто?.. Белые одежды и движения, привычные руки, новый пузырек с ядовито-желтой жидкостью, игла входит в плоть (эвфемизм для обозначения тощего дрожащего зада), фрейдист выпрямился и сказал:

— Пронесло.

Итак, возвращение (воскрешение Лазаря посредством пузырька и иголки). Его вернули — зачем? Любаша наказала уходя:

— Дядя Петь, чуть что — стучи в дверь.

— Стучу, стучу, — проворчал стукач. — Ему сиделка нужна постоянная, а то, случись, недоглядим…

— Зачем ему сиделка?

— Чтоб жить.

— Да зачем ему жить, скажите ради Бога?!

— Ты, Палыч, прям какой-то фашист.

Я рассмеялся натужно. Нет, сверхчеловек из меня не вышел, хотя и случались порывы. Последний еще не утолился. Утоли мои порывы. «Ждите завтра».

— Жить, конечно, незачем, — согласился дядя Петя спокойно. — Мы тут на краю. Федор, может, выкарабкается, а нам с Андреичем кранты.

— Не страшно?

— Да нет. Если там кто и есть…

— Нет там ничего, — вставил нигилист Федор.

— Затрудняюсь сказать, — возразил дядя Петя. — Из ничего получится ничего, так? А кто-то когда-то всю эту нашу волынку завел.

— Сикось-накось завел, — проворчал Федор.

— Или мы сами скособочились.

— Да ты чего, дядя Петь, верующий, что ль?

— Я? Не-а. Он позабыл.

— Позабыл? — повторил я вопросительно.

— Позабыл про нас — и мы позабыли. Погляди на него, — мы посмотрели на Андреича, тот сказал с робкой улыбкой: «Была полная тьма». — Так-то вот. И ты не бойся: хуже, чем тут, не будет.

Я не боялся, я ждал странного человека. Завтра, завтра!

Глава вторая: МИРЫ РУССКОГО ДЕТСТВА

Узкий шестиэтажный дом рубежа веков, смены вех и культов, прятался в уходящих в былое переулочках за Садовым кольцом, в районе Новослободской. Мрачноватый модерн с лепными ночными демонами, слетевшимися под крышу. Он прятался и прятал черный ход, запасной и незабываемый, где жила нечистая сила, Митюша своими глазами видел в укромном уголке бочку с помелом и, подросши, по черной лестнице сбежал в мир приключений. А в парадном гулкие, монастырски истертые плиты и ступени с медными петельками для исчезнувших навеки ковров, изысканные изгибы перил, подслеповатые остатки витражей в круглых оконцах и юные порнографические фантазии на обшарпанной штукатурке. Надо подняться на лифте с одышкой на пятый этаж, отомкнуть резную двустворчатую дверь. Прихожая, коридор, столовая, кабинет, спальня — все с дореволюционным размахом. Эти покои уплотнялись с тысяча девятьсот тридцать четвертого года, но в сорок четвертом все вернулось на свои места. Дух православия и декаданса — своеобразный русский синтез — почти не выветрило время, с ужасом и стоном пронесшееся сквозь стены, иконы, мореный дуб, картины и книги (в период обострения диктатуры кое-что из опасного праха эпох скрывалось в сундуке). Не выветрилось до конца, однако внесло социальный сквозняк: покои, за исключением десятилетнего промежутка, охранял красный мандат, сначала дедовский, потом отцовский.