Третий пир - [11]

Дед Дмитрий Павлович. Из этих покоев начинающий философ (трактат «Обожествление пролетариата», издан Сабашниковыми в четырнадцатом году) попал в первую мировую бойню, во вторую — национальную, в Кремль, в Орловский централ («Ну-ка, гад, подпиши „трактат“!»), орловский расстрел перед сдачей города вермахту. Жена Сонечка погибла в жертвенном качестве жены.

Сын Павел Дмитриевич. Арест отца выпал на кратковременный курс «сын за отца не отвечает», карательный аппарат дал сбой, Павел Дмитриевич не ответил и трактатов не писал: Комакадемия, наркомат, вторая мировая, Берлин, Кремль… Орловский централ, сентябрьский расстрел… ничего подобного: персональная пенсия, кооператив в Беляеве, ночные демоны… Впрочем, в Беляеве они не водятся. Демоны (языческие даймоны) прижились в Европе, наши же пугала с черных ходов — простецкие черти — запрещены, поэтому по ночам отец спит спокойно, с таблетками; днем таблетки замещают книги — попытка забвения прошлого, настоящего и будущего. Попытка — не пытка.

В общем, деду и отцу было не до философии — может быть, за все ответит внук?

Материнская стихия — тверская — в отличие от отцовской ничего материального не внесла в мореную обстановку беспокойных покоев: крестьянки бежали от голода в чем мать родила. Бабушка, спрятав единственное свое дешевое сокровище — литографическую «Тайную Вечерю» — на даче в Милом, осела там и до самой смерти молилась и сушила сухари. Митюша по младости лет помогал как мог: копил корки в своем письменном столе немецкой работы под сказками всех времен и народов (он был рожден, чтоб сказки сделать… нет, нет, писать «сказки») и привозил для бабы Марфы тайком в узелке, вперемешку с солдатиками и пушечками. Со смертью Марфы земная молитва кончилась, мировая революция не состоялась, и сухари подъели мыши.

Все это было слишком давно, в пятьдесят седьмом, а между тем повествование со скоростью паровоза движется к декадентскому дому вместе с поездом «Симферополь-Москва».

Андроников монастырь, тускло-белый, минувшая могучая крепость, и политизолятор над Яузой — на подступах к Курскому, пути и перепутья, их стальной блеск… Потянулась платформа, Алеша с Лизой в центре цыганского табора.

— Тебя встречают?

— Наверное, Поль. Мама должна была ей позвонить. Мы с тобой незнакомы?

— Хватит дурака валять. Я хочу тебя видеть — и сегодня же.

— Не выйдет. Родственные чувства и т. д. Завтра! Завтра жду твоего звонка, да, Алеш? — Она прижималась к нему в цыганской тесноте, заглядывая в глаза. — Да, Алеш?

— Да, да, да.

Вагон дернулся и остановился, цыгане требовательно загалдели, двигаясь на одном месте. Кучка встречающих, Алеша всмотрелся сквозь стекло. Похоже, вон та, в сторонке, уютная блондиночка с букетом, готовая к родственным чувствам. Ну, с такой не пропадешь! Он повеселел, шагнул на столичный асфальт в решимости с ходу стать племянником и услышал над ухом:

— Ой, Поль!

— Здравствуй, Лизочек!

— А это Алеша, познакомься.

Обернулся, вдруг вспыхнул непонятный страх. Высокая тонкая женщина сказала равнодушно:

— Очень приятно. Полина Николаевна.

— Из нашего класса. И тоже поступает в университет. Забавно, правда?

Женщина улыбнулась, очень пышные, очень красные губы — алые, пунцовые, не накрашенные; улыбка для них с Лизой и не для них, для себя. Эта женщина в тетки не годится и следить за племянницей не будет.

— Вы тоже у нас собираетесь жить?

— Я сам по себе. Я в общежитии.

В медленной толпе они спустились в тоннель, прошли через бесконечные кочевья; метро, пятикопеечная возня, турникет, лабиринтная развилка, кольцо и радиус — тут пути их расходились. Он должен доехать до «Площади Революции», пересесть на «Маркса» (не спутать Маркса со Свердловым) и далее на «Университет», где его дожидается приемная комиссия. Поль договорила, он ждал чего-то еще — и дождался. Она добавила, холодная, чужая, любезная:

— Приезжайте к нам на дачу.

Всегда готов! Вот он — Страшный Суд — совсем скоро. И Алеша ловко ввинтился в разгоряченное, раздраженное скопище тел перед лестницей-чудесницей (так называл это изобретение покойный страховой агент, а Лешенька цеплялся за дедовы колени перед первым шагом в пропасть).

— Как дома, Лизок?

— Нормально. Тебе от мамы письмо.

— Митя нас ждет.

— Ужасно жалко! Но сегодня нет сил. У меня что-то с головой.

— Что такое у нас с головой? — Поль ласково провела рукой по русоволосой стрижке.

— Раскалывается. Мне нужно полежать в потемках.

— Погоди. Разве ты не с нами будешь жить в Милом?

— Конечно, нет. Там столько отвлечений, и собаки, и купанье…

— Зиночка просила с тобой позаниматься.

— Но я же буду ездить к вам и советоваться, чуть что. Понимаешь?

— Живи, где тебе нравится. Ты свободна, девочка.

Тетка сумела выразить главное: она свободна! А так ли это? Тени в стремительном подземном окне, мое лицо из мрака, нежное, детское (нет, не детское!), мои глаза, блестят…

— Поль, я, пожалуй, поеду с тобой в Милое.

— Вот и хорошо. Только заедем на Новослободскую цветы полить. И Митя просил Карамзина.

Они окунулись в сумеречную прохладу прихожей, бросили вещи. Кабинет встретил зеленым зноем сквозь гардины и «Историей Государства Российского». Поль рассеянно перебирала тома, Лиза слонялась по комнате — ну, скоро там? — боясь передумать. Карамзин написал «Бедную Лизу». Дворянин — как его? Эраст! — обольщает простую девушку, она умирает от любви, впрочем, дворянину это также не сходит с рук. Расцвет сентиментализма, сплошные слезы, которые, возможно, ожидают меня на экзаменах. Телефон задребезжал в прихожей, Поль вышла, проговорила что-то, вернулась, пробормотав: «Ошибка», — и Лизу поразило, как хороша она была сейчас, одушевленная то ли гневом, то ли страхом.