— Свои! — не выдержал Кондрат Назаревский.
— А что же вы думаете? Человек с головой мог бы...
— Разбогатеть можно было бы, имением обзавестись.
— И очень просто!
— А вы лучше лошадь погоняйте, мне надо скорее доехать.
Скуратович взглянул на Кондрата и умолк. Лес то уходил вдаль, к горизонту, то снова подступал к дороге. На пути все чаще попадались лесные пожарища, болотные островки, поляны. И повсюду выступал торф. Казалось, вся земля чернеет торфом. Лес начинал мельчать. Все торф и торф. В наиболее низких местах рос сухой хвойник, кривой березняк, ольховый кустарник. Потом дорога снова пошла под гору, и снова потянулись к небу стройные сосны.
— Эх, лес... болота... — заговорил опять Скуратович.— Это все княжеские леса. Кабы не война, паны принялись бы болота осушать. Хороший лес оставили бы, а дрянной выкорчевали и распахали бы там поле. Не узнать бы нашу местность тогда! Хотя и то сказать, всякие были паны. Иной не мог иначе жить, как по старинке. А старые паны как жили? Разъезжали в собственном фаэтоне и знать ничего не хотели! А там батраки ковыряли их землю. Ныне другое время. Народу стало больше, а имения — помельче. Некоторые паны и вовсе распродали свои имения, потому что довели их до ручки, не умеючи хозяйничать по-новому. Другое время настало. Новые паны стали появляться. Вот Хурс... Может, слыхали? Свиноторговец. Этот любого прежнего помещика, как говорят, с женой и детьми купить может, потому что знает, как по нынешним временам на свете оборачиваться надо. Он практик. Или Кандыбович! Купил для начала захудалое именьице и так с него, паночек мой, разбогател, что большие деньги нажил. Тогда стал скупать имения покрупнее. На целую губернию расселся, еще чуточку, и — Радзивилл! Это уже настоящий пан, хоть и Кандыбович. Этот не выедет в фаэтоне и на лошадях с белыми лентами в сбруе... Этот на автомобиле катит и без шофера, сам. Ходит в высоких сапогах, по болотам лазит; увидит — соломинка валяется, ткнет в нее палкой и у батрака из жалованья рубль вычтет за непорядок. Этот рублем бьет. Он эконому не верит. Чтобы проверить землю, сам за плугом ходит до поту, с батраком наравне. Глядя на него, и помещики, которые старины держались, стали за ним тянуться. Автомобили, к примеру сказать, себе завели. Да что от такого хозяина толку, когда он перстенька с белой ручки не снимет. Без лакея цветочка паненка не сорвет. Какая же ему корысть в автомобиле? Автомобиль имения не спасет. Все равно придется его спустить тому, кто по-новому живет. Кабы не война, тут бы какой-нибудь Кандыбович так развернулся! Хотя и то сказать, ни Хурсу, ни Кандыбовичу война во вред не была. На целую армию фураж поставляли. Озолотились. Да и не один же Кандыбович помещичьи земли скупал. Покупал и народ. Кабы не война, я бы и сам какую-нибудь волоку прикупил бы. Разбогател бы народ. А богатые хозяева сколотили бы товарищество, болота осушили бы, машины завели. При богатом и бедняк кормился бы, копейку зарабатывал... Мог бы чем-нибудь попользоваться — если не у пана, так у зажиточного хозяина. Не всякий пан имеет жалость к человеку. И то, что их встряхнули, — поделом им! Все себе было подобрали. А народ как же? Уж если имения, так я бы их небольшими делал — десятин шестьдесят — и хватит. Пускай бы каждый, кто может, себе наживал...
Уверенный в справедливости своих суждений, Скуратович и мысли не допускал, что человек, которого он везет, смотрит на вещи по-иному. Спохватывался он лишь тогда, когда человек этот вставлял свое слово. Вот и теперь Назаревский заметил:
— Тогда бы у вас уже было много батраков?
— Кто знает! Разве может человек знать наперед?
Скуратович как бы смутился. Назаревский вдруг увидел его во весь рост. Он даже удивился, почему этот человек в него не стреляет, а везет на своей подводе. Такое сложилось у Кондрата Назаревского впечатление.
— Погоняйте! — сказал он с презрением. — Этак мы и до вечера не доберемся.
Скуратович так же презрительно, но покорно стегнул коня.
Измученное войною и раной, тело Назаревского просило покоя. Он стремился скорее доехать туда, где сможет отдохнуть и подлечиться. Скуратович молчал. Кондрат облокотился на солому, прилег. Локтем прижал солому ко дну телеги. Так было спокойнее ехать. Дорога медленно уплывала.
Только на следующий день Кондрат Назаревский увидел свой родной городок. Он не узнал его. Каменные дома, которых в городе было немного, разбиты снарядами, на месте деревянных — торчали обгорелые стены. Чернели опаленные ветви садов. Люди ютились на улицах. Ворохами грязного тряпья выглядели детские постели. Убитые горем женщины никак не могли прийти в себя. Люди собирались кучками, не в состоянии еще приняться за какое-нибудь дело. Кондрат шел по улице, никого ни о чем не спрашивая. Ему и так было ясно: война, отступление неприятельских войск. Он дошел до конца улицы. «Каков сейчас отец? Как они встретятся?»
Две стены маленькой ткацкой фабрики сожжены и разрушены. «Стало быть, теперь уже отцу, старому ткачу, работы не будет», — думал Кондрат, сворачивая к ветхому деревянному дому. На пороге в сенях он встретил девочку, на вид лет восьми. Она что-то несла в аккуратной корзинке из крашеных лучинок. По этой корзинке Кондрат и узнал ее.
