Но произошла вторая революция, и предприятие полетело вверх тормашками, а все участники его попрятались в свои норы, как крысы. Когда пришли белополяки, Скуратович поднял было голову. Сын его Анатоль дезертировал из Красной Армии, и это довершило семейное торжество. Да и кругом все пошло по-иному. Седас сделался большим человеком. Прежде всего он сам стал управляющим панского имения. Говорили, что пан подарил ему землю, и он намерен обзавестись собственным хозяйством, ждет только, когда установится твердый порядок (то есть когда будет окончена война с большевиками). Потом он сделался чем-то вроде начальника. Кто-то из односельчан сказал на рынке о Седасе, что «вряд ли можно еще где-нибудь сыскать такого панского подпевалу». И не успел этот смельчак прийти домой, как заявился полицейский и отхлестал его нагайкой, крикнув, что не всякого дозволено называть подпевалой. Седас натравливал полицейских на каждого кто произнесет неосторожное слово. Он дневал и ночевал в полицейской части и так озлобил всех, что (это уже за несколько дней до встречи Кондрата Назаревского со Скуратовичем) перед самым отступлением польских войск его стали подстерегать, чтобы не выпустить живым из рук. Однако ему удалось уехать вместе с паном. Многие из деревенских жителей почесывали затылки от досады, что не удалось оставить на Седасе какого-нибудь знака на вечную память...
— Это он снят на фотографии у Скуратовича над комодом?
— Он, — ответила девушка.
Зося говорила с увлечением, стараясь рассказать обо всем, чтобы от внимания Назаревского не ускользнула ни одна подробность. Она, казалось, была уверена, что этот красноармеец одним взмахом руки, одним своим словом может навести порядок во всех этих делах. Что больше не придется возвращаться на хутор к Скуратовичу, а где-то там, за границей, поймают Седаса и приведут сюда. Его ведь здесь ловили, только он удрал. В серьезных рассуждениях Зоси нет-нет да проступала снова детская наивность. И Назаревскому хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, ласковое.
В хату вошел Скуратович. Увидел Зосю.
— Ты пришла?
«Попробуй сейчас защитить ее, — подумал Кондрат,— пожалуй, ей же напортишь». И он приказал Скуратовичу ехать дальше. На прощанье он протянул Зосе руку с чувством большой симпатии, как если бы они уже давно знали друг друга.
— Может, случится вам побывать в нашем городе — заходите. У меня дома отец и сестренка. Запомните улицу и номер дома.
Оставляя свой адрес, Кондрат мало надеялся, что девушка и в самом деле когда-нибудь зайдет к нему. Но хотелось, чтобы она почувствовала его расположение к ней, а на разговоры он был не мастер.
Скуратович повез Назаревского. Перебрались через речку, въехали в лес, который стоял в низине, — тут и там попадались заболоченные поляны.
— Видите речку? — заговорил Скуратович. — Еще возле моего хутора она узеньким ручейком течет, а тут, поглядите-ка, пане, намного шире. А дальше, за этим лесом, сразу вон как разливается!
Кондрат Назаревский не мешал ему говорить, но и не поддерживал разговора. Из пятого в десятое слушал, как Скуратович, войдя во вкус, говорил о «вечном упорядочении жизни человека на земле», упорно гнул к тому, что мир только тогда будет иметь «законный порядок», когда жизнь пойдет по ведомым ему «вечным» путям. Скуратович так и говорил: «Когда установится законный порядок». Это и был тот самый «порядок», против которого боролся, не щадя себя, Кондрат Назаревский.
— Кабы не вся эта канитель на свете, пане мой, так ведь прямо-таки все пошло бы по-новому! Какие машины стали появляться в имениях! Пан Шатровский выписал машину, которая сама картошку копает, выбрасывает из земли, а бабы только следом идут и подбирают! Паровиками повсюду молотить начали. Да и в деревнях, глядишь, то у одного, то у другого пароконный варшавский плуг появился. Все в гору пойдет, когда законный порядок установится.
— А какой такой законный порядок?
— Ну, война кончится... Должна же эта война к чему-то привести. Прежде всего нужна твердая власть, навсегда, чтобы человек не дрожал: а вдруг явятся и заберут все, что у тебя есть.
«В самые тревожные для себя минуты он не перестает думать о твердой власти» — мелькнуло в голове у Назаревского. Больше он голоса не подавал, а Скуратович говорил без умолку, видимо, душу отводил,— рассказал о новых сортах казенного жита, о том, что один такой сорт он уже вырастил у себя, что, если бы не война и революция, у него был бы уже собственный сепаратор.
— У меня молоко, пане мой, через центрифугу пропускалось бы...
— Сколько батраков было у вас до войны?
— Не больше двух.
— А теперь?
— А теперь один пастушок остался. Он у меня и зимой работает, но за это я ему отдельно плачу. Отец его рад: хоть сколько-нибудь малый заработает. Я его не обижаю, хлеб даю. Бедность, не дай боже! Раздетые, голодные... Сердце за них болит! В поле у меня сын работает. Учиться ему война помешала. Так и остался ни при чем, бедняга. Ждали, пока там все уляжется, а он уже перерос... Я-то думал моего Анатоля в доктора выводить, ан не вышло. Время такое. Четыре класса гимназии прошел, да вот из-за сумятицы пришлось бросить... А места у нас хорошие — хвойный лес, речка, хоть и небольшая... Был бы у нас доктор — ух, что бы мы могли тут сделать! Я больницу построил бы собственную, а сын всем заправлял бы. Фельдшера при нем...
