Треть жизни мы спим - [8]

У врачебного кабинета тоже была очередь, и ему стало горько, что вот так тоскливо и буднично, с очередями и толкотней, в казенном коридоре со стенами, выкрашенными в грязно-розовый цвет, с лампочкой над дверью кабинета, загоравшейся каждый раз, когда можно было заходить следующему пациенту, встречает он свой приговор. Очередь продвигалась быстро, люди входили и выходили, лампочка вспыхивала, подмигивая, как заговорщица, и гасла, приходили новые пациенты, спрашивали, кто последний, сновали туда-сюда медсестры, старые и молодые, в коротких халатах, а мужчины, как и он сам, крутили головами, провожая их всех взглядами, и старых, и молодых. Наконец лампочка подмигнула ему, и он вошел, вцепившись обеими руками в наивную, глупую надежду, что все это какая-то ошибка и нет никакой опухоли в его простате, но врач, осмотрев его бумаги, пожал плечами, мол, обыкновенная история, много я вас таких видел. Сколько мне осталось, спросил он у врача, но тот не ответил. Над люстрой, кружась, жужжала муха, и, задрав голову, он уставился на нее, загадав, что если муха сядет, то он поправится, а если улетит, то он умрет, но та кружилась и кружилась, даже не думая заниматься предсказанием его будущего. В вашем случае, в вашем случае, задумался врач, нет, знаете, в вашем случае лучше не тянуть, вы и так припозднились, и я бы порекомендовал гормонотерапию, вдобавок к химии, после операции, сказал наконец, заполняя бумаги, есть большой риск, что пошли метастазы, хотя мы их пока не видим, но сама опухоль уже разрослась так, что мама не горюй. А есть смысл в лечении, или я обречен, перебил он визгливо, с истеричной ноткой, сам поморщившись от того, как неуместно прозвучали его слова в этом тесном, выложенном кафельной плиткой кабинете, перед сутулым заспанным врачом, который каждый день видит десятки мужчин с его диагнозом. При правильном лечении прогнозы вполне утешительные, заученно произнес врач, не отрываясь от бумаг, и, отдавая направление на операцию, уже просил медсестру вызывать следующего. Уходя, он задрал голову на люстру, но муха по-прежнему кружилась, не садясь и не улетая. Всего хорошего, попрощался врач, испугавшись, что он остановился, чтобы еще что-то спросить, всего хорошего, поправляйтесь и больше не болейте.

В больничном дворике узкие дорожки сходились к беседке, вокруг которой были высажены яблони, и гнилые, подмороженные яблоки валялись под ногами, а он отшвыривал их носком, как мячики. Внутри стоял деревянный столик, исписанный именами, которые, возможно, принадлежали уже мертвецам, и скамейка с гнутой спинкой, новая, свежевыкрашенная, на которой он захотел нацарапать ключом свое имя, чтобы хоть что-то осталось после него. Пройдет время, кто-нибудь будет сидеть здесь, скрестив ноги, как он, читая чужие имена, и прочтет среди прочих его имя, нацарапанное ключом, подумав, как и он сейчас подумал, что, наверное, человек, носивший его, уже умер. Но потом решил, что тот, кто носит его имя, и так уже умер, что нет ни имени, ни биографии, ни судьбы, есть только диагноз, и все, что он знает о себе, так это то, что он мужчина пятидесяти пяти полных лет и у него рак простаты третьей стадии девять по глиссону. Из-за туч выглянуло солнце, закинув руки за голову, он смотрел на листву, дрожащую на ветру, и чувствовал, что мог бы просидеть так час, день, год, да всю жизнь, в этой беседке, глядя на листву, слушая шорохи и шепоты, поскрипывания веток, стук яблок, падающих в пожухлую от ночных холодов траву. Может, ему стоило отказаться от операции и химии с гормонами, а вместо этого отдаться судьбе, прожить столько, сколько будет отмерено: час, день, год, два, в конце концов, что, как не незнание даты смерти, делает нас бессмертными, гулять по бульварам, знакомиться с женщинами, пить кофе в маленьком кафе с окнами во двор, следить за музейными выставками, созваниваться с другом, слушая, как тот достраивает дачу, осталось всего ничего, только гараж и баня, встречаться с бывшей женой, наслаждаться каждой минутой, здесь и сейчас, а когда начнутся невыносимые боли, принять большую дозу лекарств и уйти достойно, уснув и не проснувшись.

А потом появилась она, худая, страшная, со стеклянными, остановившимися глазами и марлевой повязкой на лице, шла медленно-медленно, делая крошечные шаги, то и дело останавливаясь передохнуть, потому что силы, как видно, были совсем на исходе. Ее вели, держа под локти, испуганные, заплаканные родители, и было понятно, что смерть уже крепко держит ее в своих руках, не собираясь отпускать. Одежда болталась на ней бесформенными тряпками, неприятно выпирали скулы, а яркая вязанная шапка скрывала лысую макушку, и когда она, не обращая внимания на протесты матери, стянула повязку, ее мертвенно-бледное лицо показалось знакомым, но он не мог вспомнить, откуда. Уже непонятно было, что измучило ее больше, болезнь или лечение, и вывернутые наружу ладони, казалось, просили: возьми меня и уведи куда-нибудь подальше отсюда, где никто не найдет. Проходившие мимо опускали глаза, деликатно пряча свое любопытство, а потом, остановившись, оборачивались ей вслед, провожая взглядом, и шептались, такая молодая, такая богатая, и все равно умирает, а ветер швырял их шепот ей в спину вместе с поднятой с земли ржавой листвой. Когда ее вели по дороге мимо беседки, он, в отличие от других, не опустил глаза, а рассматривал пристально, с нескрываемым интересом, широкими мазками от макушки до ног и обратно, и ее мать, распахнув плащ, как делала при появлении репортеров, инстинктивно прикрыла дочь, пряча ее от его бестактного взгляда. Да, он и сам теперь вспомнил ее, точнее ту, кем она когда-то была, известная актриса, весь город в ее портретах, фотосессии в нижнем белье, интервью, спектакли, премьеры, зависть и восхищение миллионов, с пяти лет снималась в фильмах, а теперь ей, наверное, двадцать, не больше, и никто уже не просит у нее автограф, да и она вряд ли удержит ручку в ослабевших пальцах. Споткнувшись, она повисла без сил на руках родителей, и они усадили ее на скамейку, придерживая голову, свешивавшуюся, как у тряпичной игрушки, а из отделения гематологии уже спешила санитарка, катившая перед собой инвалидное кресло, громыхавшее по неровной дороге. Он поднялся, чтобы помочь, но бритоголовый телохранитель, державшийся в стороне, подобрался, как бойцовый пес для прыжка, а мать, выставив руку, холодно поблагодарила: мы справимся сами, спасибо, и он так и остался стоять, глядя, как девушку усаживали на инвалидное кресло, кутали в плед, вытирали платком рот, из которого тонкой желтоватой струйкой вытекала рвота, и только успел подумать, не гуманнее ли было бы прекратить эти страдания, сделав укол или задушив подушкой во сне, как она, повернувшись к нему, вдруг уставилась на него большими выцветшими глазами, с трудом улыбнувшись уголками рта, и хотя улыбка была больше похожа на плаксивую гримасу, словно девушка вот-вот разрыдается, все же не было сомнений, что это была улыбка, именно улыбка, а что же еще.