Трава-мурава - [110]

4

Лепендин уезжал рано утром.

Конюх уже подогнал тележку к воротам, и в избе было слышно, как жеребец бьет ногой в подмерзшую за ночь землю.

Старуха-мать суетилась возле раскрытого чемодана, стараясь запихнуть в него еще одно сваренное яичко, еще один пирожок с картошкой: слава богу, было из чего печь сыну подорожники!..

— Ну, хватит, хватит! — сказал Владимир, ласково отстраняя мать от чемодана. — Видишь, не закрывается.

Потом он подошел к отцу, растерянно стоявшему посреди избы.

— Давай, батя, живите тут ладом, — сказал он и обнял отца. Вот отца ему жалко было оставлять, и когда он обнял его костлявые жидкие плечи, то едва сдержал слезы.

А мать как-то робко ткнулась головой ему в грудь и, точно испугавшись чего-то, запричитала вдруг, заплакала.

Владимир улыбнулся.

— Ну, чего ты, не на войну ведь уезжаю…

Но с женой прощаться оказалось так тяжело!.. Она вышла за ним в сени, тяжелая, с заплаканными глазами, с бурыми пятнами по щекам, глядела на него в беспомощной жалкой злобе, и он, пересиливая в себе желание тотчас выйти вон и вскочить в тележку, осторожно обнял ее за плечи и прошептал, как ему казалось, какие-то необычно-ласковые и неожиданно самого поразившие слова:

— Береги себя и… и это чудо-юдо.

Она всхлипнула, заревела в голос от этой неожиданной ласки.

— Я скоро приеду, — зашептал он. — На Новый год… А в случае чего — телеграмму мне… — И с какой-то непонятной пронзительной болью в груди и тоской схватил чемодан, толкнул дверь на крыльцо. И жеребец, как будто почуяв его, замер с поднятым копытом и повел в его сторону глазом.

Лепендин бросил чемодан в передок, сел сам в качнувшуюся на рессорах и заскрипевшую тележку. Оглянулся. Нина стояла в дверях, прислонившись к косяку, и молча плакала — слезы так и посверкивали на ее бурых щеках. И вдруг эта пронзительная боль в груди обернулась ясным сознанием, что и Нина, и мать с отцом, будущее «чудо-юдо», которое скоро родится, что все это — его единственная жизнь, его крест, который он должен нести ради них и ради себя. Он не спрашивал, почему должен и почему не имеет права не нести этот крест, как не спрашивал, не задавал себе и других вопросов, хотя бы того, почему надо ехать ему на учебу и может ли не ехать. Такой уж в этом мире порядок, и этому порядку Лепендин давно вверил свою судьбу. И Нина, жена, мать и отец — это ведь тот же самый порядок, да, тот же самый. И как ясно и трезво понял это он сейчас!..

Резкий, холодный ветер с мелкой снежной крупой сек правую щеку, и он чувствовал, как она горит.

На Хованьскую дорогу можно было вывернуть ближним путем, через проулок, однако конюх, быстро взглянув на Лепендина и словно читая что-то на его лице, повернул к правлению. Колеса дробно застучали на застывшей грязи разъезженной дороги.

Правление было уже отперто, из трубы шел дым. Как-то совладает с делами оставшийся за него Иван Иванович Сатин?..

По другой стороне улицы шел Борис Качанов с топором на плече. Лепендин помахал ему рукой. Борис улыбнулся и поднял рукавицу: привет, мол, будьте здоровы, товарищ председатель!..

А за рядом бурых соломенных крыш ярко белели в свете серого осеннего утра высокие стропила медпункта. Обрешетку сегодня поставят и начнут крыть, подумал Лепендин. До снега должны успеть…

Чем ближе была Цямкаихина изба, тем глуше и затаенней делалось на сердце, и уже тщетно пытался он прицепиться мыслями к хозяйственным заботам остающейся Урани.

Вот сейчас он тронет возницу за локоть и скажет: «Остановись», выпрыгнет из коляски, взбежит на крылечко!.. Еще рано, Аня спит!..

Вот сейчас!.. А жеребец, словно чуя предстоящую остановку, завскидывал головой, забренчал уздой: знаю, мол!

Но тут Лепендин вдруг увидел ее в окне: Аня, уже в белом халате, стояла и глядела на него. И лицо ее было странно бледно и серьезно.

Или это так только казалось Лепендину?

Мгновение замешательства, мгновение смятения и растерянности. Но если бы на этом бледном лице отразилось какое-нибудь приветное движение, улыбка, тень улыбки!

Но еще не поздно было остановиться.

Не раз он ловил себя на чувстве какого-то глубоко сидящего в нем страха перед Аней. Может быть, это был страх и за себя? Но если бы он хоть однажды испытал полную свою власть над ней, если бы так привычное чувство удовлетворенного эгоизма хоть раз возликовало полным голосом!..

Но не было той власти, которая рождает чувство вины и ответственности, нет, не было. Как будто в самый последний миг она выскальзывала из его рук. И он обнимал воздух, а она уходила, высоко подняв голову и ни разу не обернувшись, нет, ни разу не обернувшись, ни разу!..

Но еще не поздно остановиться, не поздно!

— Пошел, — тихо, твердо, не разжимая зубов, сказал Лепендин.

Жеребец, почуяв вожжи, всхрапнул и пошел тяжелым галопом. Тележку заподкидывало, затрясло в мерзлой колее.

Когда переезжали Урань, жеребец, разбив копытом ледок возле берега и подгибая ногу, потянулся к воде.

— Овёса ела, — улыбаясь, сказал по-русски конюх.

И поскольку председатель молчал, то он повторил громче:

— Много овёса ела.

5

Утром в правление пришел Аверяскин. Сладко улыбаясь, обошел всех, кто был, здороваясь со всеми за руку. Сатину долго тряс руку, чуть ли не кланяясь перед ним, заглядывая в глаза льстиво и преданно.