Трава-мурава - [106]

Она ни разу не обернулась, как и отец, когда вот так же уходил, а вскоре где-то в зарослях цветущего шиповника послышалась ее песня…

Солнце уже коснулось земли, тяжело осело, и тени загустели в кустах, вода под берегом почернела. Странная минута: еще ясный солнечный свет, еще небо все озарено солнцем, а на земле уже бродят полновластно тени ночи, захватывая все новые и новые места. Скоро здесь будет темно, поднимется туман, и смятая трава медленно нальется росой под покровом ночи…

Не так ли было и на душе у Лепендина: лучезарный свет его счастливых снов не хотел сдаваться под натиском чего-то чуждого, но имеющего какое-то странное, нелепое право и потому неизбежного…

Жеребец, привязанный к ветле, истово хлестал себя длинным хвостом, отгоняя тучей вьющихся над ним комаров и мух. Лепендин отвязал повод, поставил ногу в стремя и, еще раз поглядев на смятую траву, решительно кинул себя в седло и толкнул жеребца стременами.

5

Пресняков с нескрываемым выражением счастья шагал по двору, а Цямка, сидя на крылечке и держа в руках телеграмму так, чтобы Петр Иванович мог ее читать, рассказывала, как дело было, как прибежала почтарка с телеграммой, как Цямка напугалась, да как у нее «чего-то» в глазах сделалось, да что подумала, да как побежала было искать Петра Ивановича, да с полдороги вернулась.

— А как подумала, башка стара, ты другой да дорогой! Подхватилась и обратно!..

Пресняков со счастливой улыбкой слушал рассказ Цямки. И в самом деле, как не радоваться?

«Срочно выезжай Саранск академии пришел вызов Лена».

Пришел вызов!.. Об этом Пресняков мог только мечтать, да и то затаенно, не утешая себя даже надеждой. Порой ему казалось, что вся его доморощенная затея не стоит выеденного яйца, что дела не спасет участие Купряшкина, что вообще в этом участии больше какой-то мелкой корысти, чем искреннего желания. Но вот, оказывается, не пропало даром дело Преснякова!..

— Все, говоришь, люди хорошие? — спросил Пресняков, наклоняясь к Цямке и глядя счастливыми глазами в ее блеклые утомленные глаза.

— Ой, Иванович, не говори! Прямо сердце оборвалось, как она мне этот листок-то сунула!.. — в какой уж раз рассказывала свое Цямка и тоже чем-то была счастлива. — Да где же Аня-то не идет! Вот обрадуется!

Пресняков наклонился над листочком бланка, на котором был написан заветный текст. Каждое слово было и нем полно торжества, света и любви.

— Господи, — сказал он, опять шагая по мягкой траве, — как все это пережить и не умереть!..

Уезжал Пресняков на другой день. Ненадолго огорчившийся Пивкин сам похлопотал о подводе, сам запряг и подогнал лошадь к дому Цямкаихи.

У Преснякова было все готово, и засуетившаяся Цямка потащила уже было вещмешок с гостинцами на телегу, как во двор вошел дед Туча и незаметно остановился у воротного столба. Был он в лаптях, в зипуне, в шапке с кожаным выгоревшим верхом. В руках он держал небольшой мешочек.

Первой увидела его Аня.

— Вот Петру Ивановичу гостинец принес, — сказал он.

Оказалось, что это лесные орехи.

— Еще осенью собирал, — объяснил дед Туча. — Не обессудь, Иванович, больше нечего…

Пресняков, как мог, неловко обнял старика.

— Спасибо. Это для меня лучше всего, — сказал он.

— Ну, не забывай нас, приезжай на другое лето, — бормотал старик, и слезы блестели у него в морщинах и бороде.

Но пора было и ехать.

Прохор Нефедкин подобрал вожжи и, когда Пресняков ловко боком вскочил на грядку, окинул провожавших серьезным взглядом и тряхнул вожжами. Телега покатилась. Цямкаиха заплакала. Не стерпела и Аня слез.

Петр Иванович долго кивал им головой.

Глава десятая

1

Давно не видела Урань такой славной осени. Как будто сама судьба устыдилась испытаний, которые посылала на головы людей и на эту землю, и, решив, что они достойно их снесли, расщедрилась наконец-то. В колхозе уже к десятому августа убрали все зерновые, и урожай получился такой, какого не помнили и старики.

В полях уже вовсю гудели два эмтээсовских трактора, поднимая облака легкой золотистой на солнце пыли, а Лепендин геройским голосом рапортовал в райком о готовности колхоза имени Карла Маркса к севу озимых.

— Ты давай картошку, картошку копай! — таким же счастливым голосом командовали ему из райкома, потому что ведь настроение в райкоме всегда точно такое же, как в деревнях и колхозах, потому что не манной же небесной живет и райком, а этим же вот хлебом, этой картошкой.

— Своим порядком, — отвечал Лепендин с добродушной важностью, как какой-нибудь большой начальник. — Своим порядком!

А порядок известный: чуть свет бригадиры уже бегают, стучат в окошки, зовут на работу:

— Прохор! Эй, Прохор!

— Ну, чего тебе? — недовольно ворчит Прохор, и в его голосе слышится та же добродушная важность.

— Ты как поедешь сегодня на поле, захвати корзины и мешки, а то некуда картошку затаривать.

— Затаривать! — ворчит Прохор. — Видишь ты, затаривать некуды! То нечего было затаривать, а то некуды стало!..

— А Фекла-то твоя где? — не отстает Иваниха.

— Зачем тебе Фекла? — Прохор не говорит про свою Феклу, потому что она убежала в лес по грибы — волжанки да грузди, слышь ты, пошли, вот и бегают от бригадиров. Вот и не хочет говорить Прохор про свою Феклу — мало ли что вздумает Иванихина голова, когда дойдет дело до собрания какого-нибудь? Он и серчает вроде бы, бормоча недовольно: