Трава-мурава - [105]

Так говорил себе Пресняков, шагая по тропинке сквозь цветущий шиповник. Где же Аня? Так хочется скорей увидеть ее, рассказать о Пивкине, о его предложении, об Орловском! — вот лукавый ураньский дипломат, как ловко базу подвел!..

Тропинка вывела к глубокой, заросшей высоким сабельником канаве. Через канаву с берега на берег лежало принесенное вешней водой и ободранное, белое, как кость, дерево, и Петр Иванович нерешительно потоптался возле, пробуя ногой этот жидкий мостик.

— Аня! — крикнул он, а когда эхо замерло в кустах на той стороне, позвал громче:

— Аня-а!..

Но и опять никто не отозвался, хотя у Петра Ивановича была странная уверенность, что его слышат. Подождав немного, он пошел обратно.

4

Предчувствие не обманывало Петра Ивановича — Аня хорошо его слышала. Да если бы он сам, уходя, оглянулся, то увидел бы, как за бело-желтым пенным разливом зарослей таволги поднялась Анина головка.

Но Петр Иванович не оглядывался.

— Жалко папу, — тихо сказала Аня. Она легла на расстеленный по смятой траве свой белый медицинский халат и спрятала лицо в руках.

Уж не плачет ли она?

— Вазьное зьнацение имееть гелиотеляпия, — сказал, нарочно картавя, Лепендин те самые слова, над которыми они только что оба весело смеялись: Аня так ловко передразнила своего бывшего преподавателя в училище. — Вазьное зьнацение имееть гелиотеляпия, — повторил Лепендин, однако и самому уже не смешно было.

Он повернул Анину голову и поцеловал в закрытые глаза. И правда, на губах остался солоноватый вкус слез.

— Ну, не надо, не надо, — пробормотал Лепендин, смущенный этими слезами.

— Нет, это я так, — ответила Аня, улыбнувшись. — Папа у меня молодец.

— Мне Щетихин рассказывал…

— Только когда я ему смотрю в спину, то мне его почему-то жалко.

— Он немного сутулится, как все высокие люди, вот и кажется, что он несчастный. Мне, признаться, в первый раз так же показалось…

— Нет, за этот месяц он сильно переменился, — сказала Аня, веселея. — Даже глаза заблестели. И улыбаться стал!

— Видать, у них с Еленой Васильевной никак не наладится…

— Мне кажется, я понимаю маму, — помолчав, тихо сказала Аня. — Я даже не могу ее осуждать…

Она смотрела в вечереющее небо, на подернутые розоватым пеплом облака, на стрижей, с пронзительным посвистом взмывающих вверх и падавших вниз, к береговому обрыву.

А он смотрел на нее, на ее лицо, тронутое загаром, на припухшие от поцелуев губы. И ему казалось, что он видит сон, что стоит проснуться, как она исчезнет, а вместе с ней исчезнет и смысл всей его жизни, и тогда будет совсем непонятно, ради чего он родился на свет, и жил, и горел в танке, и тонул вместе с танком в Днепре, и ради чего он живет сейчас, ради чего нет ему покоя с колхозными заботами.

У него не было сил разрушить этот сон ни воспоминаниями о прошлом, ни разговорами о будущем, о том, что неизбежно наступит через день, через месяц. Кажется, это не волновало ни капельки и Аню, она вся была во власти минуты, во власти охватившего ее чувства, а во всем остальном она доверилась ему.

Вот это-то его удивляло, смущало и радовало. И всякий раз, как он с болью в сердце сознавал, что пришло время поговорить о их будущем, о том, что им делать, как у него опять и опять не хватало решимости, не хватало решимости разрушить и свой сон.

А тут вот еще решение райкома о его учебе!..

Ведь очень скоро эта весть дойдет до нее и окольным путем. Нет, надо сказать!..

— Аня…

— А? — взглянула ему в глаза с простодушным, беззаботным счастьем. И у него перехватило в груди. — Ты что-то хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что вазьное зьнацение имееть гелиотеляпия, а также комары и мошки.

Она засмеялась. А когда она вот так смеялась, когда он слышал ее близкое чистое дыхание и видел эти устремленные к нему серые глаза, которые ясно говорили ему о любви, то у него мутился в глазах белый свет…

Он слышал, как смолкли далеко на лугу обе конные косилки — уже совсем вечер, край неба на востоке загустел и потемнел, а там, за речкой, над далеким лесом, плавится огромное уже нежаркое солнце.

Уже не слышно было голосов и криков ребятишек, возивших на лошадях копны к зароду, и Лепендин догадался, что зарод уже сметали, свершили, и он уже трезво и ясно рассудил, что сейчас, когда поедет, посмотрит его…

Он еще слышал, как Аня плескалась под берегом на мелком песчаном месте, и опять думал, что нужно сказать о своем будущем отъезде и как это нужно сказать, какими словами, чтобы не огорчить, не ранить ее, чтобы она была уверена, что он ее любит и будет любить всегда, но есть вещи сильнее его желаний… И еще много убедительных слов мелькало в его остывшей голове, но все слова эти казались ему грубыми, как еловые поленья.

И вот она легко взбежала на берег, запрыгала, отряхивая воду, и капли с волос западали солнечным дождем.

— Какое счастье! — смеясь, приговаривала она. — Какая вода!..

И он опять не мог ничего сказать.

Потом они простились. Она неожиданно серьезно и пристально взглянула ему в глаза, как взрослая женщина, с какой-то церемонной холодностью быстро поцеловала его и, подхватив сумку, не оглядываясь, побежала к канаве. В какой-то миг она покачнулась на бревне, — он видел, как тревожно взметнулась ее рука, но в другой миг она уже прыгнула на берег, пошла по тропинке.