Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV - [121]

. Переписка живо продолжалась не без присущего эпистолярному стилю Кювилье особого кокетства. Осень 1914 г. была полна попыток заполнить образовавшуюся после разрыва с В. Весниным пустоту в личной жизни: «Я люблю возможность больше воплощения. – Сергей Бобров, мне хочется никогда не увидать Вас и быть Вашим другом. – Если мы когда-нибудь встретимся, – мы останемся незнакомыми и не скажем друг другу ни слова, – хорошо? – У меня так много знакомых, – и это иногда так скучно. – Хотите, я буду Вам иногда писать, – и Вы мне – Конечно – только немножко яснее»[1068]. К этому письму, как она сообщает, также были приложены переписанные ею стихи «без разбора». Бобров посылал ей свои работы, в частности, очевидно, свою свежую брошюру «О лирической теме», которую Кювилье упоминала в написанном по-французски письме от 29 ноября, честно сознаваясь, что не поняла ее[1069]. В свою очередь, письмо от 31 октября опять было снабжено «ворохом стихов». Личное знакомство произошло между 29 ноября 1914 г. и 6 мая 1915 г. – тогда Кювилье пишет ему из Старой Руссы письмо с извинениями за то, что не застала его дома перед отъездом, уже обращаясь как к знакомому «милый Сергей Павлович». Очевидно, что деятельность Боброва в 1915–1916 гг. была по своему характеру и запальчивой полемичности неприемлема для того круга писателей, с которыми общалась Кювилье. Кроме того, именно в эту пятимесячную паузу в их переписке разворачивались отношения Кювилье с Вяч. Ивановым, пусть и не в такой степени, но все-таки тоже человеком не этого круга. Кювилье была готова простить Боброву его репутацию саркастического и едкого критика: «А то, что Вы относитесь к людям с сарказмом и презрением, – я принимаю пока очень бесстрашно, т. к. я очень терпима, до того, что поняла бы и извинила бы Ваше презрение и сарказм по отношению к самым любимым друзьям, к самой себе. – Я просто подумала бы, что я знаю в них что-то, чего Вы не знаете, – или же наоборот. И это все равно, просто две какие-то линии наших душ не совпадают»[1070]. Отметим, что некоторые из помещенных во «Втором сборнике Центрифуги» стихотворений имеют в других автографах дату. Например, кроме открывавшего там цикл упомянутого выше стихотворения «Le ciel est couleur des sauges…», а «Quel pensif et triste Verlaine…» первоначально имело название «Prière a Jésus» и дату 27 августа 1913[1071].

К лету 1915 г. относится важное признание Кювилье в письме к Волошину:

Есть вещь, которая меня мучает и которой мне стыдно. – Ты сейчас смеяться будешь. – Это то, что я хочу славы. – Конечно, не для нее только я хочу быть большим поэтом. Например, если бы, чтобы иметь ее, надо было бы писать как-нибудь, как я не люблю (но могла бы), – как Надсон, или Некрасов, или Апухтин, Jean Aicard или François Coppée (мои друзья), я бы не согласилась бы и продолжала бы «конденсироваться». А все-таки я хотела бы быть очень знаменитой. Я хотела бы показать людям красоту. ‹…› Я сейчас среди таких людей. – Они любят больше всех других поэтов Надсона и Щепкину-Куперник (находя Шекспира скучным), другие любят лаун-теннис, борьбу и Американцев и думают, что почти все другое – чепуха[1072].

Характеризуя позднее в письме к А. Квятковскому начальный период деятельности «Центрифуги», Бобров вспоминал: «Некогда в начале бытия нашего это просто была группа молодых людей, преимущественно юношей – впрочем, были как будто и три девицы, из коих одну звали Мариной Цветаевой – ей было в то время лет семнадцать, она была мила, как ангел»[1073]. Второй сборник «Центрифуги», как это обозначено на его шмуцтитуле, вышел 5 апреля 1916 г., но до Кювилье книга дошла позже. 1 мая 1916 г. она писала Боброву: «Милый Сергей Павлович, мне на днях передали Ваш альманах, а за два дня до этого я его случайно за витриной увидела и купила. – Вчера же была у подруги Жоржет[1074], и ее брат рассказывал о том, как Вы спрашивали мой адрес. Не знаю, отчего Жоржет не занесла Вам его. – Или она сама не знала, может быть, – что, впрочем, маловероятно. – В конце концов я виновата в том, что сама не писала Вам и не приходила, но я думала, что Вы на войне, – а кроме того, эта зима как-то прошла у меня очень глухо и слепо ко всем, – и я еле бывала у самых близких. – Теперь я скоро уезжаю, недели через две, – если не скорее. – Зашла бы к Вам, но боюсь, после такого перерыва как-то неудобно вдруг. – А мне очень интересно было бы послушать о всех этих стихах, – я почти ничего не поняла, но меня мучает, когда смеются над такими. Ведь Вы понимаете свои, – и Платовские, например?»[1075] Таким образом, судя по всему, инициатива публикации исходила от Боброва, как, возможно, и выбор ее произведений, существенно отличавшихся от основной футуристической продукции альманаха[1076]. Недаром И.А. Аксенов в эпистолярном отклике на сборник замечал его редактору: «‹…› а откуда Вы достали союзницу. Конечно не без Mepin’a, но построено»[1077]. Сама идея опубликовать французские стихи в русском литературном альманахе в контексте тех произведений, что составили второй сборник «Центрифуги» (например, опусы «от Федора Платова»), уже не выглядела столь экстравагантной, как за два года до этого. Правда, рядом со стихами Кювилье за подписью Мар Иолэн были помещены переложения самого Боброва из Лерберга, Корбьера, Рембо и Новалиса. Видимо, Бобров звал поэтессу и в третий сборник «Центрифуги», по крайней мере это объясняет пассаж из ее письма к нему от 10 февраля 1917 г.: «Посылаю Вам дюжину стихотворений, выберите из них; – их же я не выбирала почти, набрала уже переписанных»