Трактат Сатаны. История Дьявола, рассказанная им самим - [62]

Моя критика была все-таки откровенно недопонята людьми, поскольку в течение последовавших лет меня стали представлять в виде зверя с рогами на голове и козлиными ногами, покрытого волосами, хромого и с копытами; я был чудовищем, Левиафаном[88], из пасти которого вырывались искры, а из ноздрей валил дым, как из горячего горшка, я представал с торчащими изо рта клыками, с хвостом и птичьими когтями, с головой зверя и взъерошенными волосами, я был Дракон, Старый Змей, одним словом — зверь. Если же им не хватало смелости поместить в картину меня самого из страха перед моим могуществом, которое лишь в редких случаях можно отрицать, то на моем месте появлялась обезьяна, дескать, вот оно, вечное проклятие Дьявола, — он способен только обезьянничать, а сам творить не может.

Я еще преподам урок людям, разъяснив, как обстоят дела с моим творением и концом моих дней, ибо я ничего не забываю и не прощаю. А каких только животных не нарекали моими соратниками! Прежде всего пауков и мух, некоторые даже утверждали, что имя мое «Вельзевул» означает просто «Повелитель мух», так они хотели поиздеваться надо мной, дескать, могущество мое не распространяется дальше червяков и паразитов, хотя каждый знает, что я отгоняю мух от лика людей, если меня попросят об этом по всей форме, как это делали, например, Зевс Апомийос и Миагр в Аркадии, правда, исключительно по моему заданию.

Но это еще не все: меня считали Тарихеем, сыном Саваофа, врагом Небесного царства с ликом дикого кабана с торчащими клыками и вторым ликом — льва — сзади. Некоторые считают также, что я — Северный ветер, враг Солнца, что я терпеть не могу всякий свет, хотя имя мое Люцифер, Несущий свет. Но я же еще и лучник, преследующий людей и направляющий в них свои стрелы, эдакий Tetracolus — Четырехглазый стрелок. И в таком виде я, стало быть, гоняюсь за людьми, словно охотник за зайцами, но я‑то давно узнал, что люди первыми приходят ко мне, по собственной воле, и мне нет надобности прилагать для этого много усилий, чего я в любом случае делать не собираюсь, так как есть у меня дела поважней.

Потом меня изобразили в виде женщины, что сначала меня весьма обрадовало, ибо тем самым меня можно было бы воспринимать как существо с интеллектом. Однако, когда я более внимательно изучил изображения, изготовленные людьми, я был вынужден констатировать, что там была отражена только животная сущность, таящаяся в женщине, Княгине мира, — ее пороки и талант соблазнять, что в принципе соответствует истине, но показывает не все, на что способна женщина в ее лучшие моменты. Ибо истинная женщина соблазняет в первую очередь отнюдь не наготой своего тела, а мудростью своего ума. Насколько же недалеки мужчины, если им ничего иного не рисует воображение, кроме Лилит[89] которая была первой женой Адама, высасывавшей ночью кровь своего мужа, за что он ее и выгнал.

Но если люди в своей гордыне осознают себя подобием Бога, то тогда они не желают, чтобы я и мое творение постоянно напоминали им о том, что они не слишком-то сильно отличаются от животного, разве что научились отличать Добро от Зла. Животная натура, однако, неприятна людям, они не хотят признавать, что соки тела мощно толкают их к тому, чтобы соединить эти соки с соками других людей в бурный поток. Они не признают, что, в конечном счете, не могут все-таки противостоять совращению, даже если прилагают к тому массу усилий, наказывая себя голодом, жаждой и холодом. Даже бичевание по голой коже не дает результата, ведь часто оно воспринимается всего лишь как другая форма сладострастия, и, таким образом, истинный соблазн состоит в том, чтобы найти правильный путь к наслаждению соблазном, если уж от него нельзя избавиться.

Но мне всегда казалось, что люди делают подобные изображения только для того, чтобы создать представление о Зле, каким бы смутным или, наоборот, определенным оно ни было; ведь когда есть представление, изображение, фигура, или, по меньшей мере, идея, зло не будет уже таким устрашающим, тогда оно станет конкретным, а то, что конкретно, то принадлежит этому миру, а раз оно принадлежит этому миру, то может существовать, подчиняясь исключительно законам этого мира. Если человек, в конце концов, овладевает законами этого мира, коль скоро он их создает и исполняет, то Зло и злые люди подчиняются ему и навсегда теряют свою власть над всеми, кроме дураков, что не имеет значения, так как лучшей участи дураки не заслуживают, к тому же они умирают раньше мудрецов.

Сумев создать изображение чего-то, можно овладеть им не только с точки зрения формы, но и по существу, ибо все так или иначе находится во взаимосвязи, тем самым это нечто можно поставить под контроль, сначала, правда, только символически, но тем не менее, и разве формулы физиков и химиков не являются всего лишь изображениями этого мира, и разве атомы и молекулы не следуют слепо этим формулам просто потому, что они не могут иначе? Однако если не удается изобразить что-то, для чего не существует идеи и нет соответствующей формулы, то перед таким нечто люди испытывают не просто боязнь, а самый настоящий страх. Они вполне усвоили, что в этом мире может быть много вещей, о которых у людей нет представления, но они, тем не менее, существуют, ибо Бытие нигде и никогда не было зависимо от людского мышления. Люди также усвоили и то, что настоящие опасность и угроза исходят именно от невообразимого, от неописуемого, от невыразимого, и опасность, и угроза становятся еще более сильными, когда отсутствует представление о том, когда, где и как это произойдет, а есть только несомненная уверенность, что это случится. Может быть, это и есть истинное наказание Господне людей за совершенное когда-то преступление в Раю, поэтому их никогда не оставляет этот смутный страх, какими бы умными и гордыми они ни были.