Трагедия казачества. Война и судьбы-5 - [16]

Обязанности мои были не слишком тяжелыми, и в отличие от Петровича, я продолжал время от времени выполнять и физическую работу. Я не назначил Николе другого напарника, и когда ему необходимо было выполнять задание, требующее двух забойщиков, я тоже брался за перфоратор. Это объяснялось очень простой причиной: ведь я был «временно исполняющим», в любой день мог явиться постоянный мастер, вольный или невольный, а мне не хотелось терять такого напарника, как Никола. Я опасался только одного: как бы не случился «отказ», о работе с которым я не имел никакого понятия, так как при разборке «отказа» Петрович никогда не позволял никому находиться возле себя. Да и происшествие с Петровичем не добавляло мне оптимизма.

Шли дни, наша бригада работала нормально, сменные задания по углю мы регулярно выполняли, и один раз даже по случаю какой-то даты наша смена перевыполнила задание и попала на доску почета, которую, правда, мы не имели возможности видеть своими глазами.

За все это время не произошло никаких несчастных случаев, хотя это, конечно, не было моей заслугой, и ни один шахтер не попал в опасную ситуацию.

Кроме меня.

Мы качали остатки угля с уже выработанной лавы, то есть, если помнит читатель, делали ту же работу, что и я с Нюрой в первый день моей работы в шахте. Уголь шел плохо, в трех метрах от устья люка было какое-то сужение, и уголь останавливался там. Уже два раза девчата звали меня, и я забирался в люк на эти проклятые три метра, затем, шевельнув какой-либо крупный кусок угля, впереди рухнувшей массы на заднице выскакивал из люка по блестящей, отполированной постоянно движущимся углем поверхности вставленного рештака. А уголь за мной. Это выглядело лихо и красиво. Катя несколько раз советовала мне закрыть люк и не лезть в него, но какой двадцатилетний парень откажется от соблазна блеснуть перед девушками своей отвагой и лихостью!

В душе выругавшись, я лезу в люк в третий раз, держа в руках кайло с укороченной ручкой. Добираюсь до затора, останавливаюсь, надежно упершись ногами в боковые стенки люка, высматриваю, какой кусок угля мне шевельнуть. И вдруг вся масса угля рухнула у меня между ногами, а я, каким-то шестым чувством угадав мгновение начала движения угля, метнулся вправо и вжался в некоторое углубление, оставшееся от заваленного вентиляционного штрека.

Уголь остановился, ведь конвейер не работал. Я услышал крики встревоженных девчат и ответил им: все, мол, в порядке, начинайте качать.

Слышу грохот конвейера, уголь двинулся, а я то ли сижу, то ли лежу в своем гнезде, иногда куски угля больно бьют по ногам. Проходит примерно час, уголь идет и идет. И когда же он, проклятый, закончится? Но произошло худшее: останавливается конвейер. Мне кричат, что неисправность в приводе, побежали за слесарем и электриком. А я сижу. Проходит еще часа полтора, у меня уже всякие мрачные мысли появляются: а не закончится ли моя молодая жизнь вот в таком замурованном виде. Тело уж занемело, нужно как-то изменить положение, но у меня нет для этого достаточного пространства — я зажат углем.

Конвейер снова загремел, и через полчаса, убедившись, что угля сверху уже не предвидится, я выскочил из люка, как черт из табакерки. Только теперь это было уже не особенно лихо и красиво, вид, наверно, у меня был неважный, но встретили меня с большой радостью. Мне потом рассказали, что тяжеленную стальную крышку привода, которую обыкновенно снимали четыре человека, Митя сорвал сам, в одиночку. На следующий день мне кто-то сказал, что у меня появилось три седых волоска, но я не поверил, а зеркала, чтобы убедиться в этом, у меня не было.

В первых числах марта нам уже почти официально объявили, что расконвоирование произойдет в этом месяце. Это, конечно, вызвало много разговоров и обсуждений. Главным был вопрос: где мы будем жить? В то, что в городе сразу найдется жилье для нескольких тысяч человек, никто не верил. Тогда где? Конечно, можно было всех оставить в лагере и снять охрану, но смершевцы еще не закончили свою работу, кого-то еще допрашивали.

У меня по этому вопросу были свои мысли. Несмотря на тяжелый и опасный труд, шахта как производственный механизм мне нравилась. Хотя, возможно, это вызывалось еще и тем, что других производств я еще не знал и не видел. Если меня оставят на поселение в Кемерове, рассуждал я, — закончу Кемеровский горный институт и стану горным инженером. Мне, подшучивая, возражали: это было бы, мол, возможно, если бы ты был ефрейтором, а урядников в советские институты не принимают. Ну что ж, отвечал я, и не надо, найду учебник и буду все знать и уметь и без диплома.

Все это осталось неосуществленным. Когда я вечером 8 марта 1946 года, придя со смены, собирался улечься в постель, ко мне подошел писарь нашей роты. Гляжу, что-то он топчется и мнется.

— Ты чего-то хочешь сказать?

— Тебя… завтра… в Кемерово.

Вот и все, осталось распорядиться имуществом. Мы знали, что в тюрьме обыскивают жестко и отбирают почти все. У меня же имелось два очень ценных предмета. Первый — исправные часы без стрелок, которые я собственноручно снял, чтобы уберечь их при обыске, и это сработало, их до сих пор не отобрали. Второй — большая 10-злотовая серебряная монета с усатым Пилсудским. Как она попала ко мне, уже не помню. Скорее всего, выиграл в карты.