Тоска по дому - [76]

– Между прочим, – произносит она, прежде чем я успеваю открыть рот. – Йотам заходил и сказал, что его мама хочет с тобой встретиться.

– Хорошо, – говорю я и включаю телевизор. В углу экрана появляется карта с названиями улиц.

«Вдруг я услышала “бум”», – тяжело дыша, рассказывает свидетельница происшествия. «Вдруг я услышал “бум”, – рассказывает продавец обувного магазина, и его лицо кривится в невольной судорожной улыбке. «Что за “бум”? – думаю я. – Какой еще “бум”?»

Песня

Хочется жить, раз —

ради твоих глаз,

два —

ради неба, чья синева,

три —

дальше смотри,

четыре —

все шире

и шире!

Не хочется – факт —

угодить в теракт,

ни ныне, ни впредь, —

умереть:

на плаху к палачу

не хочу.

Хочется жить – пять —

одолевать —

шесть —

эту жесть —

семь, восемь —

лето и осень,

девять —

мне есть что тут делать.

Не хочется, факт,

угодить в теракт,

ни ныне, ни впредь, —

умереть:

на плаху к палачу

не хочу.

А хочу я на пляже спать,

опять и опять,

о благодать —

сабих жевать

и любить тебя до конца,

до конца —

не хочется

угодить в теракт —

ни ныне, ни впредь, —

умереть:

на плаху к палачу

не хочу[63].

_________________________________

Слова и музыка Давида Бацри.

Из альбома группы «Лакрица»

Песня «Любовь, как я объяснил ее своей жене».

Самиздат, 1996

Дом четвертый

В конце концов она сама за мной пришла. Постучала в дверь утром, когда Йотам был в школе, и тихо сказала:

– Это мать Йотама.

Я открыл дверь. Я уже видел ее раньше, она развешивала белье, выходила из машины, садилась в нее. Но сейчас она впервые стояла передо мной. Седина в волосах. Темные озера под глазами. Опущенные плечи. Женщина, которая когда-то была красивой, это видно по чертам лица.

– Могу я пригласить тебя на чашку кофе? – спросила она.

И я ответил:

– Да, разумеется. – Она ни слова не сказала о цели приглашения. В этом не было необходимости. – Я только переоденусь, – извинился я, а она, нервно сжав руки, сказала:

– Я подожду тебя на улице.

Я сменил спортивные штаны на джинсы, свитер с пятнами на свитер без пятен и подумал: «Было ясно, что это произойдет, так чему же ты удивляешься? Чудо, что это не случилось раньше». Я нажал «сохранить» на компьютере, чтобы не потерять задание, над которым работал, и вышел на улицу. Было очень холодно. Ветер забирался в рукава и леденил мне спину. Мать Йотама направилась не через пустырь, а длинным путем и жестом пригласила меня следовать за ней. «Ну да, – думал я, обнимая себя за плечи, – не станет же она прыгать с камня на камень». Возле их двери она остановилась, повернулась ко мне и спросила:

– Ты ведь никогда не был здесь, верно?

«Один раз был, – подумал я про себя, – просто по ошибке». Однако ей сказал:

– Верно.

Мы зашли в дом, и у меня кровь застыла в жилах.

В гостиной горели десятки поминальных свечей. Все лампы были выключены. На стене перед входом висела фотография солдата в берете размером с плакат, какие вешают на автобусных остановках. Кроме этой большой фотографии Гиди были три других: одна стояла на телевизоре (на ней он отдает честь); вторая – на тумбочке, рядом с вазой с искусственными цветами (у Гиди на плечах сидит Йотам); на третьей Гиди выглядит совсем юным; судя по кипе на голове, это, возможно, бар-мицва.

– Сколько вам сахара? – спросила из кухни мать Йотама.

– Две ложки, – ответил я, расхаживая по гостиной и заложив руки за спину, как на выставке.

Никто не ответил, но я вспомнил, что Амир как-то говорил мне, что ключ лежит под цветочным горшком справа и я, если хочу, могу приходить к ним, даже когда их нет дома. Было странно заходить к ним самому: я привык, что на пороге меня обнимает Амир или целует в щеку Ноа. Но все же это лучше, сказал я себе, чем идти домой и признаваться маме, что меня опять выгнали с урока. Расскажу за ужином, когда будет и папа. Может, это заставит их поговорить друг с другом. Я закрыл за собой дверь и обошел квартиру, раздумывая, чем бы интересным заняться. Нашел старый теннисный мячик и немного побросал его в стену, пока случайно не угодил мячом в фотографию грустного мужчины. Потом пошел на кухню, надеясь найти что-нибудь вкусное, но в холодильнике не было ничего, кроме банки майонеза, а из одного майонеза ничего не приготовишь. Я посмотрел на пробковую доску, висевшую напротив холодильника: может, там обнаружится что-нибудь секретное. Но там были только счета за электричество и воду да еще фотография, которую точно сделала Ноа: какое-то место, а над ним – много-много облаков. И стикер с надписью: «Искусство или смерть». Еще там было воткнуто несколько кнопок, просто так, без всяких бумажек, и висел рисунок пожилой пары в постели: он перетягивает одеяло на свою сторону, а она на своей стороне прибивает одеяло гвоздями. Под рисунком был маленький листок, на котором кто-то, возможно Амир, написал: «Моя любовь – горячий французский багет, а иногда – раскрошенный багет». Рядом висел еще один листок, и на нем уже другим почерком было написано: «Моя любовь – разрешенный шоколад, а иногда – запрещенный шоколад». Короче говоря, ничего интересного. Я вернулся в гостиную, сел на диван, включил телевизор и только тогда заметил, что на столе лежит письмо.

Письмо начиналось словами: «Мой любимый Амир».