Тоска по дому - [74]

– Ничего не поделаешь, это жертва во имя безопасности.

Мама сказала:

– Я не верю, что ты действительно так думаешь. Ты только так говоришь, правда?

– Что ты имеешь в виду? – спросил папа. Но мама посмотрела на меня и не стала говорить, что она имеет в виду. Тут папа закашлялся, сначала тихо, а потом все громче и сильней, и мама спросила:

– Принести тебе ингалятор?

Папа встал и сказал:

– Не надо мне твоих благодеяний, ничего мне от тебя не надо!

Мама все-таки пошла в их спальню за ингалятором, но он схватил ее за руку и сказал:

– Я ведь сказал – не надо, ты что, не слышала?

Они посмотрели на меня, и я понял: если бы меня здесь не было, они вели бы себя по-другому, и мне на самом деле не хотелось здесь быть, не хотелось больше слышать, как он говорит: «Еще раз скажешь, что это я во всем виноват – и все, конец». И как она, как всегда, ему отвечает: «О чем ты? Ты же знаешь, что я так не думаю».

Я встал из-за стола, и мама спросила:

– Куда ты? Ты еще не доел.

Вообще-то я не собирался никуда идти, только к себе в комнату, но как только мама произнесла слово «куда», мне сразу захотелось уйти и я надел пальто. А мама сказала:

– Опять к своим студентам?

Я ответил:

– Да, а что?

И папа попытался что-то сказать, но снова закашлялся, и мама сказала:

– Ну в самом деле, Реувен, пойди возьми ингалятор.

Он побежал в их спальню, кашляя без остановки, и мы с мамой остались вдвоем. Мама молчала, раздумывая, разрешить мне уйти или нет, но потом сняла с вешалки шарф команды «Бейтар», который мне подарил Амир, дала его мне и сказала:

– Надень, не то простудишься.

Я надел шарф на шею и держал его за концы, и тут она сердито спросила:

– Ты сказал этому студенту, что я хочу с ним поговорить?

Движение на шоссе свободное, но в душе у меня затор. Эта пробка не рассасывается, даже когда я проезжаю мимо аэропорта («хорошо бы сейчас слетать к Моди», мелькает в голове). Я миную перекресток Бен-Шемен. И перекресток Латрун. На волне армейской радиостанции дикторша мягким, как пух, голосом просит слушателей делиться сведениями о том, что происходит на дорогах, и я думаю, что, будь у меня мобильный телефон, я позвонил бы и рассказал о своей внутренней пробке, которая появилась месяц назад, хотя никакой аварии вроде бы не было. Но мобильника у меня нет, да и денег на пустую болтовню, когда живешь в подвешенном состоянии, нет. В любом случае, я уже добрался до Врат долины, которые каждый раз кажутся мне разными. Иногда они подобны женскому влагалищу, тепло принимающему тебя, а иногда, как сегодня, выглядят мрачными и угрожающими, и мне представляется, что на высотах засели снайперы иорданского Арабского легиона, которые через секунду откроют стрельбу по колесам моего автомобиля, и я закончу так же, как одна из ржавеющих бронемашин, стоящих памятником на обочине. Ты едешь и думаешь об одном: где Бирманская дорога? где Бирманская дорога? Но вот и перекресток Шореш, а я все еще еду, все еще жив, только радио здесь не принимает ничего, кроме религиозной радиостанции, наставляющей новообращенных:

– Женщина, жена, супруга – она и есть дом. Как сказано: «Вся слава дщери Царя внутри»[62], – вкрадчиво шепчет диктор в микрофон, – и я надеюсь, с Божьей помощью…

Но я выключаю радио до того, как он успевает сказать, в чем именно надеется на Божью помощь, и начинаю взбираться по крутому подъему на Кастель. Двигатель «Фиата-Уно» слегка хрипит на высоких оборотах, но машина продолжает ползти наверх. С Божьей помощью Ноа будет дома, я смогу рассказать ей о Шмуэле, и она сумеет вникнуть в суть проблемы. Она обнимет меня и окутает своей благоухающей нежностью. С этими мыслями я сворачиваю на мост, миную супермаркет «Дога», спускаюсь по улице Безымянного героя и паркуюсь за автобусом Моше. Уже в начале мощеной дорожки, ведущей к дому, я замечаю, что у нас горит свет, но это ни о чем не говорит, потому что Ноа, выходя из дома, всегда забывает погасить свет. В последнее время, шагая по дорожке, я представляю себе, как захожу к себе и застаю ее с любовником. У меня нет точного образа мужчины, с которым она мне изменяет, я вижу только мужскую спину и ее выглядывающее из-за мужского плеча лицо, искаженное страстью, а следом за тем – изумлением: она замечает меня. Но самое странное, что этот сценарий не вызывает во мне гнева, напротив, я испытываю острое наслаждение, особенно когда воображаю, как презрительно жду, пока этот парень оденется и уберется прочь. Затем я кладу в сумку свои диски, снимаю со стены фотографию грустного мужчины и выхожу из квартиры не оглядываясь. На этот раз чем ближе я к двери, тем энергичнее мой шаг. От волнения я не заглядываю в окно, а врываюсь сразу. В гостиной Ноа нет, но я чувствую ее присутствие. И еще мне кажется, что здесь есть кто-то еще.

– Амир? – кричит она из душа слишком невинным голосом, и я иду в ванную. Может, они вместе принимают душ после всего? За шторкой их не видно, а я вдруг вспоминаю сцену в ванной из «Психо», но у меня нет ножа. – Привет. – Она отдергивает занавеску. С ней никого нет. Она одна. Одна. Моя фантазия разбивается на тысячи осколков, взлетающих в воздух, словно в замедленной съемке. Я опускаю крышку унитаза и сажусь. – Ты не поверишь, что со мной было, – опережает она меня. Почти каждая ее история начинается с «ты не поверишь, что со мной было», – хотя потом может оказаться, что на нее пролили в кафетерии кофе или что Хила в пятый раз на этой неделе нашла любовь всей своей жизни. Но то, что она рассказывает сейчас, и вправду звучит невероятно. – Один араб, – говорит она, – из тех строителей, что работают у Мадмони, пришел в дом Авраама и Джины. Он утверждал, что его семья владела этим домом в 1948 году и что его мать спрятала в стене какую-то ценную вещь. Джина хотела его прогнать, но Авраам ей не дал и заявил, что этот рабочий – Нисан, их сын, умерший в двухлетнем возрасте, и что никто не посмеет его тронуть.