Тоска по дому - [72]

– Эй, давай скорее сюда! Срочный выпуск последних известий! Похоже, что-то случилось.

Я подошел ближе к решетке, чтобы лучше слышать.

В моем сердце вспыхнула надежда: может быть, это новости обо мне? Может быть, сейчас расскажут, что полицейский стрелял в араба прямо в жилом доме?

Но сообщили о взрыве террориста-смертника. В Иерусалиме. Много раненых. Число погибших неизвестно.

– Второй теракт террориста-смертника в столице в течение короткого времени, – сказал диктор.

Дальше пошли остальные новости. Я продолжал слушать. Надеялся, что между репортажем из одной больницы и отчетом о раненых из другой они вставят небольшую новость о том, что произошло в полдень в Эль-Кастеле, но об этом молчали. А́бадан[61]. Я чувствовал себя как человек, пытавшийся запрыгнуть на осла и свалившийся с него. Для чего я устроил весь этот балаган? Кому от этого стало лучше? Даже цепочку, принадлежащую матери, я ей не принесу. А Нахила, моя жена? Что она теперь будет делать? На что купит еды? В доме не осталось ничего, что можно продать. А маленький Имад, который на следующий год пойдет в школу? Нужны деньги на книги, на одежду. А кто, если не отец, принесет их в дом?

Один из охранников, сидевших перед телевизором, подошел к моей камере, посмотрел на меня красными глазами и плюнул мне в лицо:

– Я-кальб, все вы собаки, только силу понимаете, только силу.

Я ушел в конец камеры и сел на матрац в пятнах.

А охранник продолжал плеваться и позвал напарника:

– Давай, иди сюда, поиграем в «попади в яблочко».

Я закрыл лицо ладонями. Мне казалось, кто-то загоняет мне в вену шприц и вводит в меня ненависть.

Они продолжали плеваться, не жалея слюны. Если им удавалось попасть мне в лицо, это было «в яблочко». Но попадание в тело тоже засчитывалось. Я знаком с этой игрой еще со времен тюрьмы.

Вокруг нас настоящий тарарам. Овадия подходит к Ронену, чтобы спросить что-то про черные дыры, но не решается. Джо и Цахи ведут громкий агрессивный спор: может ли в шашках дамка бить ходом назад. Нава спешит успокоить их, прежде чем они схватят друг друга за горло. Гидон произносит перед всей компанией речь. Берет потрепанную книгу из клубной библиотечки и читает, как попало расставляя ударения, что-то из А. Д. Гордона. Некоторые из присутствующих громко выражают ему одобрение. Другие велят заткнуться. Мы со Шмуэлем пытаемся ничего этого не замечать. Мы сидим, склонив друг к другу головы, и тихонько беседуем. Нас окутывает, изолируя от окружающего галдежа, тонкая невидимая оболочка.

– Что тебя беспокоит, Шмуэль? – спрашиваю я, но он не отвечает.

Он только что в который раз прочитал мне лекцию о своей теории цвета, и этот вопрос – ну правда, сколько можно выслушивать о том, что мир делится на красное, белое и прозрачное, – вырвался у меня сам собой. Он снимает очки с потрескавшимися стеклами и протирает их рубашкой. Без очков он выглядит моложе и кажется более потерянным. Он возвращает на нос очки, смущенно смотрит перед собой и молчит. У него нервно подергивается колено, и он молчит. Расчесывает рукой редеющие волосы с правой и с левой стороны, и молчит. Возможно, он не расслышал мой вопрос. Возможно, еще слишком рано. Доверие между нами еще не достигло нужной степени, чтобы он поделился со мной тем, что его действительно беспокоит. Но как это доверие возникнет, если каждую неделю я должен напоминать ему, как меня зовут? Кроме того, не факт, что за его теориями кроется нечто глубокое; возможно, они представляют собой вещь в себе. Почему я привязался именно к нему? Здесь много страждущих, почему я выбрал его?

– Видишь ли, друг мой, – он как будто делает шаг мне навстречу, словно чувствует, что еще минута и я, отчаявшись, откажусь с ним разговаривать, – ты задал трудный вопрос. И дело не в том, что я не знаю ответа. Ответ мне известен.

– Так в чем же трудность, Шмуэль? – спрашиваю я и уже сожалею, что спросил, потому что он снова снимает очки и отворачивается от меня, погружаясь в молчание. Не подстегивай его, обормот, не подгоняй.

– Трудность заключается в том, – начинает Шмуэль (слава Богу, я его еще не потерял), – что все, что я собираюсь сказать, заставит тебя усомниться во мне. Ты скажешь себе: «Этот Шмуэль безумен, неуравновешен». Как ты думаешь, что я говорю самому себе по поводу своих странных теорий?

Циник во мне отвечает ему, но я молчу. Если он захочет, расскажет.

– Боль… – говорит он наконец, после еще одной паузы и тика в правом глазу. – Эта боль не моя, это вся боль, которая существует в мире.

О нет, испуганно вздрогнул я, он собирается изложить еще одну теорию. Прервать его?

– Я не имею в виду «мир» в смысле «космос», – успокаивает он, – я имею в виду людей, которые наполняют мир своей болью. Понимаешь, в груди каждого человека есть солнце боли и печали, и это солнце посылает наружу обжигающие лучи. Если ты хорошо защищен, эти лучи в тебя не проникают. Но если ты не защищен, то боль близких тебе людей входит в тебя и сжигает тебя изнутри.

– А у тебя нет защитного крема? – спрашиваю я и чувствую, что взял неверный тон, что моя попытка умничать неуместна.

– У меня нет защитной корки, – без гнева поправляет Шмуэль. – Нет защитной корки, отделяющей меня от страданий мира. По правде говоря, – он приближает губы к моему уху, будто намереваясь сообщить мне секрет, – у меня была такая защитная корка. Но несколько лет назад она треснула и отвалилась, сделав меня уязвимым перед клюющими меня чужими людьми.