Тоска по дому - [70]

– Достал своими «снова», – сказал Звити и одной рукой отнял у оператора телекамеру (второй рукой он все еще держал за воротник Рази)

Без телекамеры журналист в галстуке вдруг показался совершенно беспомощным. Телеоператор пробормотал: «This is un-fucking-believable, un-fucking-believable»[55], подскочил к Звити и заорал:

– Are you out of your mind, man? Do you know who I am?[56]

– Командир! – завопил перепуганный Звити. – Этот тип говорит по-английски!

Командир-гном, увлеченно ловивший черную собаку, оставил свое занятие и, бледный как мел, подошел к Звити.

– Ты же помнишь инструкцию насчет иностранных СМИ, командир? – спросил Звити.

– Разумеется, я ее помню, – ответил командир-гном. – Но ты уверен, что он говорил по-английски?

Звити кивнул.

– Спроси его, откуда он, – попросил командир-гном. – Спроси, кого он представляет.

– Where are you, please?[57] – спросил Звити.

– First give me back my fucking camera, then we will talk[58], – ответил оператор.

– О-ке-е-й, – сказал командир-гном, быстро взобрался на стол в гостиной, приподнялся на цыпочки и провозгласил: – Прошу внимания! В настоящее время данная территория объявляется местом чрезвычайного происшествия, закрытым для доступа средств массовой информации.

– Это покушение на свободу слова! – запротестовал журналист в галстуке.

– Заткнись, – предложил ему Звити, схватил за галстук и потащил к выходу.

Остальные потянулись следом. Сексуально озабоченные старики явно устали. Нисим, муж Далии, по-видимому, намеревался вернуться к Далии. В голове Ави-цветочника от пощечины, которую влепил ему Авраам, все перепуталось, и он уже не понимал, кто здесь против кого. Кроме того, в отсутствие телевидения пропало все удовольствие. Соседи один за другим покидали дом, бормоча Джине извинения, желали Аврааму скорейшего выздоровления и целовали мезузу. Даже собака, поджав хвост, убралась прочь. Только оператор настойчиво требовал вернуть ему камеру, но командир-гном ответил ему отказом и добавил на иврите, что отделение полиции, где хранятся реквизированные вещи, открыто по воскресеньям, понедельникам и четвергам с девяти утра до часу дня, во вторник – до двух часов дня.

– Fuck you, – сказал оператор и вышел, не поцеловав мезузу.

Звити, командир-гном и третий молчаливый полицейский стояли, прислонясь к стене, и зализывали раны. Командир-гном говорил с кем-то по спецсвязи, и с каждой минутой его тон становился все более извиняющимся.

Дом Авраама и Джины напоминал картинку из программы Рафи Гината «Фокус», в которой показывают последствия то ли торнадо, то ли ураганов, не помню точно, как это называется. Ковер походил на грязную тряпку. Стол – на стул. Стулья – на перевернутых на спину жуков. Диван – на смятый пончик, присыпанный сахарной пудрой штукатурки, осыпавшейся после выстрела.

Я хотела домой, к Лилах, но твердо знала: если я сейчас уйду, Джина никогда в жизни не простит мне, что я не осталась ей помочь. Поэтому я взяла в руки щетку и начала подметать.

Саддик, который, пока здесь творилось все это безобразие, пытался как будто уменьшиться, съежиться и стать незаметным, предоставив евреям ссориться между собой, теперь снова взял в руки молоток и долото и вернулся к работе. Я смотрела, как он спокойно занимается своим делом, и вдруг увидела его таким, каким он был в детстве. Иногда со мной такое случается. Так было с Моше, когда мы только познакомились. Так буквально неделю назад было с Амиром (он был очень красивым мальчиком!), а теперь вот с этим арабом. Я видела, как он носится по этому дому, босоногий, со смеющимися глазами, как приносит матери воду из колодца, как в шутку дерется с братьями. Мне стало стыдно за то, что я его оттолкнула и даже кричала на него, когда он просил позволить войти в дом. Разве он хотел слишком многого? Пройтись по дому, в котором он родился, и взять то, что принадлежит ему. Когда год тому назад я ездила в Ашкелон, то попросила семью, купившую наш дом, разрешить мне взглянуть на комнаты, где прошло мое детство. Они отнеслись ко мне с уважением, даже пригласили переночевать. С другой стороны, думала я, как знать заранее? Сегодня любой араб может оказаться террористом.

После нескольких ударов он вытащил из стены второй кирпич.

– А́лла я-си́дни[59], – пробормотал он и сунул руку в получившееся отверстие.

Я перестала подметать. Джина перестала причитать, что ее дом разрушен. Авраам перестал спрашивать Саддика, не хочет ли он еще чашку кофе.

Даже гном попросил свое начальство связаться с ним через пару минут.

Как только телевизионщики ушли, я понял, что у меня нет шансов; без камеры мне конец. Неважно – зовут меня Нисан или Саддик, собачий хвост никогда не будет прямым, а израильский полицейский никогда не станет разбираться с арабом, не надев на него наручники.

Но я все-таки продолжал работать. Я бил по долоту, пока между кирпичами не образовалась трещина и я не почувствовал, что один из них закреплен непрочно; я вынул его из стены, как отрезанный кусочек торта. За вынутым кирпичом обнаружилось пространство, пустое и холодное, как могила.

Я сунул руку внутрь и сначала ничего не нащупал. Я поднялся по стремянке еще на ступеньку, сунул руку глубже, и моя ладонь наткнулась на какой-то предмет. Мешочек. Я вытащил его, и все, кто был в доме, замолчали. И полицейские. И старик, который думал, что он мой отец. И его молодая дочка с глазами тигрицы. Все хотели увидеть, что в мешочке.